Эдуард Веркин - Через сто лет
Беловоблов стал рассказывать вторую историю, но тут мы добрались до дома Костроминой.
У Костроминой он повторил все то же самое, прямо с порога, можно подумать, мы пришли сюда слушать его байки.
А Костроме понравилось.
– Это же грандиозно, – к.б. восхитилась она. – Это самый романтический рассказ, который я слышала в жизни. Традиции. Предки-писатели, что может быть лучше? Ты потом еще расскажешь?
Она поглядела на Беловоблова с интересом, и мне это совсем не понравилось. У меня вот не было в запасе таких историй, вот уж не ожидал, что Беловоблов окажется таким чемпионом. Лирик-барабанщик. У меня даже неприятная идея проскочила: а вдруг Кострома решила поставить на него? На этого барабанщика? А что, такой шанс есть. Барабанит он громко, огоньки в небо запускает. А тут еще предок-писатель… Вот уж не думал, что меня этот беспозвоночный может обогнать.
– Я тебя опять вызываю, – сказал я.
– Что? – не понял Беловоблов.
– На дуэль, – повторил я. – Послушай, ты, сказитель, я тебя на дуэль вызываю.
Сказал я как можно грознее и героичнее.
– Да ты меня вызывал уже. – Этот Беловоблов поглядел сквозь меня, на Кострому поглядел
– Еще раз вызываю.
– Да отстань ты… – оттолкнул меня Беловоблов. – Так вот, я хочу рассказать одну самую интересную историю, самую…
Кажется, надо в лицо перчатку кидать, но перчаток я сроду не носил, я просто стукнул его по уху. Со всей силы. Ухо сплющилось по черепу, голова же у него даже не покачнулась, крепкая.
– Ну, ладно, – Беловоблов облизал зубы. – Ты меня просто вынуждаешь…
– Стоп. – Костромина встряла между нами. – Все надо делать правильно. А то какой смысл? А вообще… Вообще я очень рада. Ребята. – Костромина подпрыгнула и ободряюще похлопала нас по плечам. – Ребята, у нас все серьезно ведь происходит, по-настоящему. Вы разозлились, как я погляжу.
– Я не разозлился, – буркнул Беловоблов. – Просто он меня ударил исподтишка, это нечестно…
– Все просто замечательно, – воскликнула Кострома. – Я так рада, что ты согласился. Молодец. Герой.
Кострома полыхнула на беспозвоночного повышенным энтузиазмом. Беловоблов поглядел на нее с некоторым подозрением. И даже с к.б. опасением. Видимо, давно не переживал таких эмоциональных бурь.
– Не пугайся, – успокоил его я. – Все в порядке. Она всегда такая в последнее время. Душу качает.
– Что? – не понял Беловоблов.
– Душу упражняет. Что такое душа, знаешь?
Беловоблов закрыл глаза и вспомнил:
– Душа есть нематериальная субстанция, представляющая собой комплекс психофизических реакций на раздражители окружающей социальной среды…
Я громко щелкнул пальцами. Беловоблов замолчал.
– Философский словарь, – прокомментировала Костромина сие выступление. – Верно ведь?
– Современный словарь атеизма, – поправил Беловоблов. – Прадедушкин еще.
– Это у тебя фамилия такая должна быть – Прадедушкин, – сказал я Беловоблову. – Тебе очень пойдет. Прадедушкин-Дюрсо. Как тебя там по имени? Круизер Матвеевич?
Беловоблов опять не засмеялся.
– Молодец, – сказала Костромина уже в мою сторону. – Набираешься опыта. Общаешься со мной – и тоже укрепляешь душу. Со стороны юмора. Так постепенно и обрящешь.
– Вот видишь, – сказал я «Прадедушкину». – Душу тоже можно натренировать. Главное стараться.
– Как это? – продолжал не понимать Беловоблов, ухо поглаживал.
Кинулся бы, что ли, на меня, я его по уху, а он почесывается. Тот еще слизень. Надо было ему ухо зажигалкой.
– Так, – сказал я. – Душу можно развить. Берешь душу – и упражняешь, упражняешь… Катаболический эффект.
– Мы здесь не по поводу души Беловоблова, – сказала Костромина к.б. строго. – Мы здесь совершенно по другому поводу.
– Да, – глупо сказал Беловоблов. – Да, Поленов меня вызвал на бой…
– Вызов, Беловоблов, это серьезно, – заметила Костромина. – Это тебе не просто так. От него просто так не отвертишься.
Беловоблов пожал плечами, Костромина продолжала:
– Ты пойми, дурачок, когда Света узнает, что ты дрался за нее не на жизнь, а на смерть – она сразу тебе спасибо скажет. Большое человеческое спасибо, слышал про такое?
Беловоблов с сомнением хрюкнул.
Костромина сняла с полки маленькую книжицу, отпечатанную на серой бумаге. «Дуэльный кодекс», успел прочитать я. Но она сунула книжку Беловоблову, не мне.
– Я изучила, как это делали раньше, и пришла к выводу, что нам это не очень подходит. Раньше было принято стреляться…
На пистолетах, знаем, кино видели. Аристократы надевают белые рубашки, идут к мельнице, жуя мерзлую рябину, вышибают друг другу черепушки и падают в снег, истекая кровью. У нас такое, конечно, не пройдет. Мельницы нигде не найти, все сломали, зачем нам мука? Разве что в Голландии где, но до Голландии никак не добраться. Рябины нет, есть чертополох засохший. Пистолеты. Конечно, можно пойти в Музей цивилизации, там оружия всякого валяется просто в изобилии, да только проку от этого оружия нам совсем никакого нет. Из пистолета мы друг друга даже не покалечим, даже если в голову стрелять. А какой интерес в дуэли без членовредительства? Правильно, никакого.
На саблях еще раньше дрались, возьмут сабли и фехтуют, пока один другому кишки не выпустит, или голову пока не отрубит. И здесь, на первый взгляд, возникает интерес – поскольку голова сама по себе не регенерирует, если голову снесешь – все, конец, обратно не прикрепишь. Но тут у этого моего соперника налицо преимущества – у него позвонки сросшиеся, да так крепко, что даже мне их не разрубить. То есть он мне башку снести может, а я ему нет. Какая же это тогда дуэль?
На ядах еще раньше дуэлировали – это, понятно, нам не поможет, разве что кислоту глотать, но это тоже не выход, заживет все рано или поздно.
– …Можно натянуть между небоскребами канат и идти навстречу друг другу и бороться. Но потом я поняла, что это технически сложно осуществимо.
– Почему? – глупо спросил Беловоблов.
– Небоскребов нет поблизости, Прадедушкин, – объяснил я.
Беловоблов даже к.б. не обиделся, совсем запущенный тип. А еще в человека влюбиться хочет. Ему бы в кассовый аппарат влюбиться. Или в батарею. Это бы да.
– Совершенно верно, – согласилась Кострома. – Подходящих зданий, к сожалению, нет. Девять этажей для нас маловато, не успеем набрать ускорение…
Как, все-таки, экзотически мыслит Кострома. Толкаться на канате, натянутом между небоскребами. Полет мысли. Ускорение. Вдохновение к.б. Наверное, когда она человеком станет, сильно преуспеет.
– Тут ты, Поленов, прав. – Костромина поглядела на меня с укоризной, будто это я разрушил все небоскребы вокруг. – Небоскреба сейчас не сыщешь.
– Я вот тут предлагаю… – Я хотел предложить бензопилы, но Костромина остановила меня жестом.
И к.б. в задумчивость погрузилась.
Она расхаживала по комнате, а мы сидели на бревне. Последний раз я был в гостях у Костромы больше года назад, с тех пор многое изменилось.
Раньше комната выглядела… обычно так. Как у всех нас. Обои какие-то с листочками, древние, наверное, еще сто лет назад клеенные, железная мебель. Три стула, отлитые в давнишнюю пору на чугунном заводе, каждый килограммов по сто пятьдесят, монументальные вещи. Да кровать еще. Кровать у Костроминой была на зависть всем кровать – наследственная, от бабушки перешла, титановая. Легкая, но прочная, три поколения Костроминых по женской линии ночевали на этой кровати – и ничего, как новенькая. У меня вот кровать тоже не самая плохая, стальная – так уже вся прогнулась, хотя я не ерзаю, лежу себе спокойно, как сосулька…
Да, кровать титановая. Полки книжные нормальные, на них в основном еженедельники – про растения, про разведение черепашек, бисероплетение разное, ничего интересного.
Сейчас из всего этого убранства осталась только семейная кровать. Вместо древних обойных цветочков красовался гигантский коллаж. Один такой, большой, по всем стенам от пола до потолка. Коллаж состоял из картинок, вырезанных из газет, журналов и книг, по большей части они просто клеились, бестолково. Но в некоторых местах, например, на западной стене, я проследил некоторый смысл – там изображались всевозможные куколки с головами от некоторых знакомых мне вуперов, а над куколками уже бабочки – и тоже с головами тех же вупов, ну, или уже людей к.б. Это символизировало как бы перерождение – типа, сиди в гусенице, старайся, жуй целлюлозу – и станешь человеком со временем.
Видимо, искусство коллажа развивало творческий сегмент души.
Соулбилдинг.
На полу лежал ковер с непонятными восточными узорами, дальний угол был подозрительно измочален – то ли корова пожевала, то ли собака Кузя, а по центру шли проплешины. Что символизировал этот потрепанный ковер, я сказать не могу, но помещению он придавал уют и замызганность одновременно.
На книжных полках лавбургеры, от еще старинных, до последних, где в космонавтов влюблялись. Книги – это хорошо, они учат жизни и состраданию.
