Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

— И где эти... документы? — осторожно спросил Егор Афанасьевич и быстро глянул на собеседника правым глазом.

— Все документы у доцента Ниязова. У Анвара Ибрагимовича.

— Так-так. Признаюсь, огорошили вы меня, профессор. Вы что-то о прокуратуре говорили. Один экземпляр в прокуратуру уже отдали?

— Нет. Сначала решил с вами посоветоваться. С обкомом.

— И правильно! И хорошо сделали! — энергично кивнул Егор Афанасьевич.

— Признаться, мне эти... визиты неприятны. Лишь положение старшего обязывает. — Чиж с отвращением посмотрел на два лежащих на столе полусвернутых бумажных рулончика.

— Да что ж, — пожал плечами небрежно Егор Афанасьевич, — оставьте оба экземпляра у меня, коли вам неприятно. Я передам кому следует. Нет, если, разумеется, доверяете! — вскинул он шутливо руки вверх. — Если доверяете!

— Конечно! — облегченно вздохнул Чиж. — Вы меня просто обяжете.

— Так, разберемся, — заключил Егор Афанасьевич и оба рулончика согнал руками вместе, намереваясь соединить, но приостановился. — Подождите, я слышал, вы куда-то уезжаете? Чуть ли не за границу?

— В Японию.

— О! Интереснейшая страна! Отдохнуть? Погулять?

— Как раз наоборот — поработать. Тамошние коллеги пригласили провести серию показательных операций на сердце, — опять засмущался Чиж, ладонью потерев лоб. — Как будто не нашлось никого другого, подостойней.

— Ну-ну, не прибедняйтесь! Ведь вы у нас светило! Звезда! Так вы уж и покажите этим япошкам, пусть знают нашего брата! — Егор Афанасьевич потряс в воздухе кулаком. — Когда едете?

— Послезавтра.

— Ну что ж, и поезжайте с богом. А мы тут без вас разберемся. Мы тут с этими мздоимцами разберемся! — он собрал листы заявления вместе, расправил и скрепил скрепкой.

Чиж понял это как приглашение к окончанию аудиенции и встал. Опять проводил Егор Афанасьевич Чижа до двери под локоть, опять посмотрел на его тонкую шею, ощутил под рукой его худое подвижное тело и страстное желание сжать профессора в кулаке, как птицу. И уже у двери, пожимая профессорскую руку, словно бы вспомнил:

— Да! Так кто, говорите, вместо вас остается? — хотя ничего Чиж по этому поводу не говорил.

— Доцент Ниязов.

— Ага, ага. Я вижу, ваш любимый ученик?

Чиж улыбнулся и развел руками.

— Ну-ну. Так будьте же здоровы, не подкачайте там, в Японии!

Только закрылась за профессором дверь, тут же согнал Егор Афанасьевич с лица любезную улыбку — сплюнул в сердцах на паркетный пол и озабоченно подошел к окну. За окном в небе черт знает что творилось — Куликовская битва. Ветер рвал, терзал обнаженные деревья, окроплял дождиком гранитный пьедестал. Глянул Егор Афанасьевич вниз на площадь так, чтобы виден был парадный подъезд обкома — вон он идет, борец за, правду. Профессор Чиж. В синей нейлоновой курточке, в вязаной спортивной шапчонке — в такой бегает Егор Афанасьевич по утрам — идет, согнувшись, спрятав в воротник лицо от непогоды, чуть наклоняясь вперед при каждом шаге, кивая головой, и кажется, что клюет, клюет он по зернышку. Ах ты птица! Егор Афанасьевич метнулся к селектору.

— Софья Семеновна, совещание на сегодня отменить, оповестите всех. И соедините меня с ректором Мединститута.

В телефонной трубке потрескивало, шелестело громко, но ответивший голос был отчетливо слышен:

— Да? — узнал его Егор Афанасьевич: осторожный, вкрадчивый.

— Быстро ко мне.

В трубке помолчали.

— Это ты, Егор? Что случилось?

— Никаких вопросов. Быстро ко мне.

* * *

Да, ежился профессор, сутулился, прятал в воротник курточки озябшее лицо, прятал от налетавших острых дождевых стрел, действительно шел немного смешной птичьей походкой — шел и пытался вспомнить, брал он с собой зонтик или не брал? Не в обкомовской ли раздевалке оставил? И не вернуться ли, не проверить? Но подумал, как нелепо он будет выглядеть перед гардеробщиками, если зонтика не обнаружится. Что это: приходит человек, шарит вокруг взглядом, заглядывает во все углы и уходит. В таком учреждении это вызывает подозрение.

Махнул Всеволод Петрович на зонтик рукой — на зонтик, кстати сказать, хороший, настоящий японский, подаренный приезжавшим недавно коллегой. И, естественно, посмотрел на небо, чтобы выяснить, как долго еще будут терзать его небесные силы своими водяными стрелами. Посмотрел и остановился, завороженный— поразительные вещи происходили там, свет и тьма схватились в смертельной борьбе, добро и зло. Прозрачные, пронизанные солнцем облака весело бежали с юга; черные полчища туч налетели на них с востока, смяли, но и сами рассыпались, изошли дождиком. Залюбовался Всеволод Петрович, однако некто в длиннополом пальто и шляпе наткнулся на него:

— О черт! — буркнул. — Стоишь тут!

В самом деле, усмехнулся профессор, чего стою, мешаю движению! И пошел следом за длиннополым, посматривая все же в небо. Он вышел на пересекавшую площадь главную улицу города и вдруг обнаружил себя окруженным со всех сторон плотной и шумной толпой, слегка даже стиснутым ею. Люди вокруг волновались и выкрикивали что-то, чего в первый момент он не мог разобрать. Знакомый запах — запах разгоряченного человеческого тела, с которым всю жизнь ему, как хирургу, приходилось иметь дело, привычно шибанул в нос. Профессор вдохнул его и огляделся.

Стояла толпа человек в пятьдесят в самом устье улицы, словно бы прибитая течением к стене серого, конструктивистского толка здания постройки тридцатых годов, над ней колыхалось несколько писаных коряво, от руки плакатов. Всеволод Петрович вгляделся и прочитал: «Не дадим загубить перестройку!», «Долой министров-бюрократов!», «Вся власть Советам!». Эти же лозунги выкрикивали люди устно, но не было в их криках слаженности. Толпу к стене дома отжимала от основного течения улицы, от потока благонамеренных граждан цепочка из дюжины милиционеров, однако как-то неуверенно, без азарта и вдохновения. Командовал ею подполковник Приходько и тоже неуверенным писклявым голосом, в растерянности водил вокруг выпученными глазами и топорщил усы. К нему подкатила и встала, взвизгнув, черная «Волга», из которой выскочил председатель горисполкома Борис Сергеевич Голованов.

— Что у вас здесь происходит, подполковник! — закричал он, замахал на Приходько.

Тот в растерянности развел руками, хлопнул себя по ляжкам.

— Та чи брать, чи не брать! Хиба ж ее разберешь, цю демократию!

— Ни черта вы не можете,