Александр Эртель - Карьера Струкова
И именно потому, что он не хотел лицемерить, а только убеждать «на почве фактов», и убеждать только в отношении к себе и к своей местности, ему предстояла тонкая, хлопотливая и деликатная работа – не дома, а на журфиксах и совещаниях.
Дома Наташа отнеслась к этому с совершенным равнодушием, и лишь по едва уловимой тени, промелькнувшей в ее глазах, когда Алексей Васильевич сообщил о своем намерении, он мог догадаться, что у нее на этот счет свои, особые мысли. Зато доктор заступился за Струкова – впрочем, тоже с особенной точки зрения и вовсе не желая заступаться.
– А вы, дядя Гриша, пошли бы в земские начальники? – спросила Наташа.
Это было на террасе апраксинского дома в один из знойных, туманных дней с пепельным небом, с багровым пятном вместо солнца.
– Зачем же? Это такая же моя специальность, как, например, философия; я не юрист!.. – ответил доктор.
– Да, но если бы ваша специальность была философия, вы бы, конечно, не затруднились стать профессором?
– Никакой не вижу разницы между профессором и земским начальником.
– Ой, миленький, как хватили! Но в чем же сходство-то?
– Жалованье, производство, мундир, начальство.
– Но деятельность… Деятельность-то разная!
– Все та же, – служба. Одно звено ювелирной работы, другое – попроще, из кузницы, а в общем неразрывная цепь или мрежи, или то, что по-немецки называют Polizeistaat…[15] Так, что ли, определяется государственный союз, Алексей Васильевич?
– Нет, не так, – небрежно улыбаясь, сказал Струков.
– Да термин-то? Научный-то термин?
– И термин не так. Rechtsstaat[16] или Verfassungsstaat[17]. Вот, если хотите, научное определение, да и к тому делаются серьезные поправки по мере вновь выясняющихся целей и задач государственности.
Петр Евсеич потребовал объяснения и, узнав, в чем дело, раздражительно всхлипнул и пробормотал на своем раскольничьем жаргоне:
– Одинаковая вавилонская блудница!
Наташа сочувственно улыбнулась. Внутренне негодуя и на нее, и на Петра Евсеича, Струков сделал, однако, вид, что не обращает на них внимания, и с усиленной небрежностью обратился к доктору:
– Во всяком случае, ваши «мрежи» не соответствуют ни действительности, ни науке права. Разве в том смысле, что в них уловляются дурные страсти и эгоистические интересы? Вспомните сказанное Гоббсом о естественном состоянии: «bellum omnium contra omnes»[18],– и опровергните, если можете. А раз не можете – «цепь» и необходима, и благодетельна. И участвовать в ней в качестве «звена» не так уж зазорно, как все вы тут думаете, – добавил он, не удержавшись. И еще добавил с возраставшей досадой: – А главное, – чтобы судить, надо знать… по крайней мере, настолько, чтобы кстати употреблять термины.
– Ну, миленький, ты просто становишься невозможным! – быстро вмешалась Наташа. – Кто говорит, что зазорно? И потом, чтобы сказать тепло или холодно, неужто надо проштудировать физику?
– Нет, что же, это правда, что я не юрист, – проговорил Бучнев, бросив мимолетный взгляд на Струкова, – но и то правда, что в естественном состоянии бивали друг друга дубинками, а теперь ружьями Манлихера. Так-то, Алексей Васильич, – прибавил он дружелюбным тоном и, сказав, что его дожидаются больные, ушел к себе во флигель.
Струков затрепетал от злости, он понял, что доктор удалился из снисхождения и что это понимают и Наташа с Петром Евсеичем; одно мгновение ему хотелось идти за доктором, потребовать у него объяснения… но в чем? А воздух был так удушлив… Деревья сиротливо поникли увядшей листвою. В небе совершалось что-то апокалипсическое… Алексей Васильевич глубоко вздохнул и начал рассказывать о новых нелепицах, ходивших в народе, не без тайной цели доказать этим путем свою правоту и, кстати, отомстить Наташе и Петру Евсеичу.
– Патагонцы!.. Изуверы-с!.. – кипятился старик. – Окончательно выше понимания, какие изуверы!.. Все распродать… Юнусовым распродать, пусть их обдирают «по-суседски», – и за границу-с… Одно остается – бежать в чужие края от православного народушки. И убегу-с. Я болен-с… Мне невперенос подобная Эфиопия…
– Откуда ты все это узнаешь? – с неудовольствием спрашивала Наташа у мужа и умоляла глазами переменить разговор.
– Я думаю, и ты бы должна знать, – говорил он с насмешливой улыбкой, – если не сама, так дети наши постоянно теперь в народе. Неслыханная вещь: ходят по деревенским избам; Петрусь ночует в поле, пьет и ест из одной чашки с крестьянскими ребятами… Я очень рад, но помните, Петр Евсеич, как мы смеялись над микробоманией Наташи? А ты тогда сердилась на нас.
Наташа покраснела и притворилась, что ищет какую-то вещь в рабочем столике.
– Петрусь всего только один раз ночевал в поле, с тобою вместе, – сказала она. – И потом, когда дети с доктором, это большая разница.
– Да, доктор… отвергающий медицину.
– Пусть, но он дал слово беречь детей, а слово Григория Петровича… – Она взглянула на мужа и, поймав в его лице какую-то черту, тотчас же оправилась от смущения и рассмеялась. «А, ты ревнуешь!» – сказал ему этот смех.
В ту же ночь он уехал на хутор, а оттуда в город, где по соглашению с предводителем подал просьбу о должности, и целую неделю таким образом не был в Апраксине, истязуя и веселя себя тою мыслью, что дружба Наташи с доктором преуспевает…
В эту неделю в Апраксине произошло событие, давшее повод к еще новым деревенским басням. Мельник Агафон отравил свою Турку и скрылся неизвестно куда. Мальчики-пастухи видели только, как на восходе солнца по направлению к Волге маячила его сгорбленная, косматая фигура с посохом в руках, с мешочком за спиною. А собака лежала, точно спала, уткнувши свою страшную морду в лапы, на том самом месте, где так долго сторожила мельницу, хотя старик освободил ее от цепи и она могла бы уйти. Это событие до странности встревожило Петра Евсеича. Несмотря на усиливающуюся слабость и боли «под ложечкой», он сам посетил мельницу, тщательно зачем-то осмотрел опустевшую избу, несколько раз потрогал палкой издохшую собаку, а возвратившись домой, разразился бранью по адресу «Разсеи» и решительно заявил, что надо ехать к «просвещенным людям», то есть за границу, и что Наташа с детьми и с доктором непременно должны сопровождать его. «А господин земский начальник как хочет!»
Наташа сначала не подумала, что это серьезно. С тех пор как она стала неограниченно верить в Григория Петровича, она и за отца так же мало беспокоилась, как за детей. Доктор же не считал нужным сообщать ей о прогрессирующем течении болезни. И вот на заявление отца о заграничной поездке она ответила улыбаясь:
– Ах, создатель мой, как далеко! Не ближе ли в Крым, если хочешь? Право, мельник сумасшедший, а они везде есть, и Россия вовсе не так плоха.
Но ее страшно поразило, как принял это Петр Евсеич. Он ни слова не сказал, лишь посмотрел на нее жалкими глазами, – и вдруг желтые щеки его задергались, губы сморщились в страдальческую гримасу, послышались всхлипывания, потом рыдания… Этого никогда с ним не бывало.
Разумеется, Наташа тотчас же согласилась на все и не знала, как успокоить старика. Затем она долго ходила с доктором по саду…
– Все равно, куда ни ехать: перемена климата уже мало значит, – сказал ей Бучнев, осторожно объясняя свой диагноз. – Но лучше ехать, куда хочет сам больной. В последнее время Петр Евсеич нехорошо упал духом, – этим только возможно объяснить сегодняшнее впечатление. Может быть, в другой обстановке оживет. Чем страстнее желает, тем больше шансов, что оживет. Но я все-таки думал, что он остановится на Крыме.
– Я сама так думала, – сказала Наташа, – я летом как-то говорила, что мне очень хочется пожить в Крыму, – для него, разумеется, – прибавила она грустно, – лично мне никуда и ничего не хочется, – и он ответил, что к зиме надо послать человека приготовить квартиру в Ялте, отправить туда лошадей… Вы ведь знаете, какие у него привычки, у миленького. И вот…
– А догадываетесь, отчего он раздумал?
– Нет.
– Помните, в газете был рассказан случай с погребением в Крыму одного приезжего купца-старообрядца?
– То есть не с погребением, а с вывозом тела на родину. О придирках полиции? О том, как все уладилось лишь благодаря случайному вмешательству высшей власти? Да, это произошло с… – Она назвала фамилию известного московского архимиллионера.
– Ну, да. И помните, как Петр Евсеич возмущался, говорил, что в России и умереть не дадут прилично! Вот отчего он раздумал.
– Но, боже мой, боже мой, неужели он сам ждет близкой смерти? И если ждет, неужели его интересует, какой будет обряд на похоронах? Нет, нет, миленький, вы ошибаетесь. А просто ему опротивели эти действительно отвратительные толки, басни, легенды, необъяснимое недоброжелательство вокруг и наконец эта ужасная погода. Как вы думаете? Я здоровый человек, и то иногда не прочь отдохнуть… Но, дорогой мой, как я рада, что и вы поедете. В душе такой мрак, такой холод… Но нет, неужто вправду он скоро умрет?.. Умрет… умрет… – повторила она с отчаянием, вслушиваясь в звук этого слова, и горько заплакала.
