Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
У Бориса выступали слезы, он терся щекой о подушку и снова говорил себе: «Все, все, все! Зажмуривайся — и спи!»
Он заставлял себя перечислить очередные дела: с утра заказать могилу, потом найти машину и съездить за памятником… Хотя нет, вначале надо отвезти одежду в морг, а потом уже заниматься памятником…
«А может быть, все же обратиться в военкомат?» — несколько раз подступала и такая мысль.
Но Борис мотал головой: он и представить не мог, как пойти с такой просьбой к военкому. Вот если бы прилетел на похороны Михаил Андреевич, папин друг…
Михаил Андреевич был у них тут в прошлом году — как раз тогда, когда у отца случился первый инфаркт: стало вдруг сильно крутить левую руку и ослабли ноги.
— Возможно, что-то с сердцем, — предположила молоденькая врачиха, приехавшая на «неотложке». — Но я ничего не прослушиваю… Зайдите-ка завтра к своему участковому…
Но отец не пошел.
— Надо же так, — рассказывал он обнимавшему его по приезде Михаилу Андреевичу. — У меня царапина, а она говорит — беременный…
А дня через два отцу стало совсем плохо, и Михаил Андреевич поднял на ноги всю округу:
— Как так?1 Что за внимание?! Да вы знаете, что он Берлин брал, что под Мукденом его прошил пулемет?! Да я из вас тут муки наделаю!..
Отца все же положили в стационар, как он ни противился. А противился он больше оттого, что Михаил Андреевич слишком бряцал его орденами и медалями. Но таков уж был его друг: обычно тихий, хороший, покладистый работяга, однако стоило его только задеть, выказать вольно или невольно пренебрежение, как его словно взрывало.
Еще там, в своем городе, отец едва оттащил его от беды. Была очередь за арбузами — и Михаил Андреевич, в общем-то, сунулся, кажется, в эту очередь просто так, полюбопытствовал:
— Какие арбузы — астраханские или среднеазиатские?
И тут вынесло какого-то здоровенного парнягу:
— Дед, встань в хвост!
Михаила Андреевича это задело. Он, неожиданно для отца, втиснулся в очередь, прямо к весам, и приказал продавщице:
— Взвесь мне вон того, полосатенького…
Парень ринулся к нему, схватил за ворот ковбойки — очередь одобрительно загудела.
— Это ты меня, ветерана?! — позеленел Михаил Андреевич.
Он схватил булыжник — и несдобровать бы парню, если бы отец не вцепился в руку Михаила Андреевича…
Продавщица потом кричала:
— Эй, погоди!.. А как же арбуз, я уже взвесила…
А отец действительно был «прошит» пулями: три следа на груди, наискосок. На покосе, сбросив рубаху, он надевал через плечо ремень — прямо по следам ранений. Борис почему-то считал, что это для форсу, для красоты — и сам надевал ремень так же.
«А может быть, ему было больно — и это облегчало? — засомневался он сейчас. — Или, может, он специально скрывал раны?..»
Он никогда не видел отца нуждающимся в сострадании, да и сострадание никогда не возникало к нему.
«Чурка я, чурка бесчувственная…» — тяжело ворочался Борис…
Отец был сентиментальным: сидит порой с Борисом перед телевизором — и вдруг протянет к Борису руку, погладит по плечу, и глаза у него заслезятся. Борису было неловко от этого.
«Почему? — спрашивал он себя. — Почему?» — И не находил ответа.
А в детстве он даже смеялся, когда отец вот так раскисал — особенно в застолье, от хорошей песни (может, потому, что мать всегда смеялась над отцом при этом?).
Отец очень хотел, чтобы Борис научился играть на баяне. Перебивались они тогда с копейки на копейку в деревне, а отец взял и купил баян, влез в страшные долги, работал по две смены… Но как был рад баяну Борис! Пиликал на нем почти год, а потом забросил: не получалось у него, чтобы обе руки играли враз. Как, впрочем, и многое не получалось у Бориса в жизни потом…
— Батя родимый! — сокрушалась мать. — Уродится же такое!..
Отец приехал в Комсомольск, на стройку, с четырьмя классами образования. Грамота ему давалась легко, да только еще в деревне отец его, дед Бориса, запретил учиться дальше: «Кто же на вас, дураков, пахать будет, коли все в ученые подадитесь?!» А там, на стройке, отец сумел сдать экзамены за семилетку, и его сразу же назначили нормировщиком — на должность, по тем временам, немалую. Но он стыдился этого — не по праву будто б, не инженер же, не техник! И когда какой-то «Петька-нахал» — а мать только так его и называла, — тот Петька, за которого отец и арифметику в школе сдавал, подговорил отца уступить свое место, отец как ярмо сбросил.
И в техникум потом направили Петьку, а не отца…
Похоже было и с Борисом, когда его, на второй год работы в школе, назначили завучем. Он ходил и мучался: у большинства учителей было за десять лет стажа, да и недоброжелателей вдруг выявилось много — и он, в конце концов, попросил оставить его простым учителем. После ему предлагали завучем еще в две школы на выбор, — но он сослался на то, что полюбил уже свой коллектив, и отказался. О нем потом словно забыли. И это особенно выводило из себя Лену: она-то уже работала начальником отдела в проектном институте…
«Может быть, напомнить о себе в гороно?» — подумал вдруг Борис.
Но он тут же отогнал эту мысль:
«Нашел срочную заботу!.. Да и преодолеешь ли ты теперь свою натуру?..»
«Преодолею!» — точно спеша снять с отца обвинения за свою мягкотелость, непробойность, заверял себя Борис.
Отца всю жизнь мучило одно событие из его детства: он поранил в игре глаз соседской девчонке — нечаянно, прутом, стегая, как казак саблей, полынь. Родители девчонки приходили к его родителям и требовали, чтобы он, когда станет взрослым, обязательно женился на ней: а то, мол, кто ее теперь возьмет?.. Отец, перепуганный, полный жалости к этой девчонке, обещал… Но жизнь была бурной, всех разбросало кого куда, он так и не узнал, что с ней стало, с той девчонкой.
— Мается небось одиночка горемычная, — переживал он.
А мать, как ни странно, ревновала его всю жизнь к той, неизвестной, девчонке, не терпела разговоров о ней.
«Тогда бы, может, и я был совсем другой…» — нелепо промелькнуло в сознании…
Утром Борис поднялся тяжелый, ничуть не отдохнувший — под противное попискивание будильника. Болело, как избитое, все тело. Кажется, никогда в жизни Борис не выматывался, как вчера.
«Легче самому умереть, чем похоронить…» — подумал он.
Он приготовил себе крепкий чай, хотел хоть немного взбодриться, но
