Александр Эртель - Карьера Струкова
– Нет, нет, – повторяла она, стараясь не встречаться с глазами доктора, и вдруг, неожиданно для самой себя, спросила у него: – Вы и в предчувствия, конечно, верите?
– Конечно, верю, – ответил тот спокойно.
– А! Ну, так знайте: ломается сейчас моя жизнь, – воскликнула она и истерически засмеялась.
Судя по времени должен был совершаться солнечный закат… Но от туч, обложивших небо, и от поднятого верха коляски Наташе ничего не было видно. Ей было видно только согнутую спину Ильи, обтянутую кожаным армяком, косую сеть дождя, молнию, там и сям разрывавшую небо, тревожно шумевшие под дождем нивы, озаряемые зеленым блеском… Гром рокотал то близко, то удаляясь к горизонту, в жидкой грязи звучно и однообразно шлепали лошадиные копыта, свежий, влажный воздух, смешанный с каким-то трезвым запахом разрытой земли и развернувшихся почек, – с тем самым запахом, что бывает только ранней весною и еще после грозы, – вливался в грудь Наташи, прогонял куда-то неотвязно грустный мотив стихиры, отрезвлял ее душу. «Зачем я сказала это? – думала она с досадой. – Кто подтолкнул меня выговорить такую чепуху… Что он мне?.. К чему откровенности с совсем незнакомым человеком?.. И даже не откровенности, а смешной бред…» И она нервически вздрагивала, вспоминая весь нынешний день, – и, точно впереди, на хуторе, в детской, в кабинете мужа, ждал ее отдых после изнурительной работы, приказывала гнать лошадей. А когда показались огоньки на хуторе, воскликнула про себя: «Вот моя мати пустыня… и ничего мне больше не надо!»
– Где Алексей Васильевич? Что делают дети? – торопливо спросила она, вбегая в переднюю, где ее встретила горничная Агаша; и сама изумилась той необыкновенной радости, что охватила ее от будничного выражения на лице Агаши, от того, что в передней все было как всегда, и даже лампа, по обыкновению, воняла керосином. Оказались, мальчики укладывались спать, Алексей Васильевич сидел в кабинете. Наташа завернула к нему, немножко удивилась и обиделась, что в ответ на ее ласковый, несколько даже восторженный порыв он как-то неискренне взглянул на. нее и неискренним голосом пробормотал, низко наклоняясь над книгой:
– Приехала?.. Грязно?.. Здоров отец?..
Зато в детской она чувствовала себя точно в раю. Мальчики, совсем раздетые, готовились ложиться. Увидав мать, они с радостным визгом бросились к ней, стали прыгать около нее по ковру в своих коротеньких рубашонках, наперебой рассказывали о своих детских делах, спрашивали о дедушке, о «новом дяде» в такой чудной шапочке, и особенно о злой собаке Турке, привязанной у мельницы, и об угрюмом с лохматыми бровями мельнике Агафоне – два существа, игравшие роль сказочных чудовищ в их головках, бережно охраняемых Наташей от всякой фантастики и чертовщины. Прошло по-крайней мере, полчаса в этом необузданном оживлении – потом они мало-помалу успокоились и разместились по своим кроваткам.
– Знаес, мама, пьиходил Масим-сойдат… Стъа-а-ас-ный! – сказал Алеша, заботливо натягивая одеяльце до самых глаз.
– Какой Максим, деточка?
– Ах, мама, да сторож же Максим, – пояснил Петрусь с недетской твердостью в выговоре; после болезни он быстро окреп, вырос, и, к удивлению матери, совершенно перестал картавить. – И вот не понимаю, – мама, Алешу: я говорю – у Максима крест, и он – в красных волосах и очень рябой, значит, очень храбрый, но Алеша – все свое и вдруг прячется в нянины юбки… Не правда ли, как это не похоже?
– Он в лесу живет… с войками, – аргументировал Алеша, высовывая носик из-под одеяла.
– Нет, не правда ли, как это не похоже, мама? – повторил Петрусь, методически оправляя подушку.
Наташа утвердительно кивнула ему и принялась внушать Алеше, чта солдат Максим живет не с волками, а с женою Фросею, что он такой же караульщик в лесу, как Антип на дворе, что бояться его не надо, потому что он добрый, любит пчел и маленьких детей… «Ну, уж добер!» – с неудовольствием проворчала няня, собирая в одну груду детскую одежду и саножки. Наташа было нахмурилась, но, взглянув на Алешу, тотчас же улыбнулась: он уже спал, едва слышно посапывая под одеялом.
– Отчего ты, мама, не взяла нас к дедушке?.. Разве там дифтерит?.. И у кого, – у Турки, может быть, дифтерит? – сонным голосом спрашивал Петрусь. – А отчего, мама, гром как колеса… А?.. Это никто там не ездит на лошадках… А?.. Это не похоже… А, мама? – И, не дождавшись ответа, в свою очередь неожиданно заснул.
Наташа из детской опять пошла было к мужу, – ей ужасно хотелось приласкаться и поговорить «по душе», но подумала, что он, очевидно, «сердит за вчерашнее», и, развернув дневник, стала записывать разговор детей. Потом вспомнила о няниных словах и пошла к ней в комнату. Там происходило чаепитие. За чистым липовым столом, у превосходно вычищенного самовара сидела няня, горничная Агаша и прачка Василиса. В раскрытое окно веяло благоухающей свежестью, виднелся обрызганный теперь уже переставшим дождем куст калины со своими изящными, похожими на кружево, цветами. Наташе сделалось очень уютно и весело при виде этой картины; она придвинула свободную табуретку к столу и попросила и ей дать чаю. Но все же сказала:
– Пожалуйста, няня, будьте осторожней при детях. Что это такое вы сказали про Максима?
– Сорвалось, Наталья Петровна; виновата. Уж очень он нас разбесил нынче, негодный человек.
– Чем же?
– Он как за харчами придет, так сейчас и в ножи с нами, с женщинами, – смеясь сказала Василиса. – Кажинную неделю у нас, у женщин, ножовщина с ним.
– И откуда его принесло, несуразного, – сказала няня. – Сами посудите, Наталья Петровна, с осени поступил, никого из мужчинского пола толком не знает, а Фросю тиранит, как Иуда какой из-за ревности.
– Да к кому же он ревнует?
– А спросите! Нынче пришел, расселся, надымил табачищем: «Я-ста свою Апроську в лучшем виде измордовал!» – Няня так уморительно передразнила, как Максим сел, закурил, и его слова, что Василиса с Агашей покатились со смеху. – Да за что же, неумытый, непристойный ты человек? – «А за то: воротился домой – постель холодная». – Подите, поговорите с невежей!
– Не понимаю, – сказала Наташа.
– Это вот что обозначает, сударыня, – с обстоятельным видом заговорила прачка, – вчерась его, варвара, барин к помещику Веденяпину услал, за каким-то там ульем, а он к свету, злодей, воротись, да, по своему обыкновению, прямо в клеть. Фрося-то как лист перед травой, но постель холодная. И дерюжка на ней, – одеяло значит, – и дерюжка холодная. «Где была?» – «Нигде не была, с вечера сплю». Ну, и бить. Не догадалась сказать: на порожке сидела, вашу милость ждала, только что прикурнула, а вы и вот они, рябая форма.
– Это что, – вмешалась Агаша, – раз, окаянный, он рядом с ней спал, да как сцапает себя за руку, да как заорет: «Поймал, поймал, держи его!» Рука-то, ишь, онемела, он спросонья и подумал, чужой кто.
На этот раз и Наташа засмеялась.
– А то придет с обхода, – подхватила Василиса, – поводит, поводит носом и давай езуитничать: вишь, запах от женщины чужой, не его, дурака, запах!
– Да откуда вы все это знаете? – спросила Наташа.
– Да сама же, сама она, Фрося, и рассказывает все его выходки. Теперь, идол, запрещенье наложил, не пущает ее, а то, бывалоче, придет на стирку – животики мы с ней, женщины, надорвем!
– Значит, не любит его, коли рассказывает?
– О, господи, что сказали! Да где же такого змея-горыныча любить. Рыжий, рябой, в ухах волосья, бровя рассечена…
– Что же, ее силой, что ли, за него отдали?
– Не то чтобы силой, да куда деться-то нашей сестре. Деньгами облестил. Ишь, Плевну брал – старичишку турка приколол. Туты-сюды, а под старичишкой кисетик, а в кисетике золотые. Свалился он, батюшка, этак с перинки, – он его, окаянный, в постели, в дому порешил, – а под ним кисетик. Затем и пошла.
– Но она, может быть, действительно легкомысленная?
– Кто ж ее… Не слыхать. Брёх – это верно. Ну и глаза… глазищи у ней, правду надо сказать, непутевые.
– Вор-баба! – с убеждением сказала няня.
– Зато из себя замечательная! – воскликнула Агаша.
– О, она очень красива, – сказала Наташа, – скорей на итальянку похожа.
– Из дворовых, Наталья Петровна. Сами знаете, в нашем дворовом быту всего бывало, – с затаенной гордостью вымолвила Василиса.
Няня, по происхождению бугурусланская мещанка, нашла нужным ядовито усмехнуться на эти слова, однако промолчала.
– Что вы говорите о Максиме? – спросил Алексей Васильевич, неожиданно появляясь в дверях, и Наташу опять неприятно поразил какой-то фальшивый оттенок в его голосе. «Можно ли до сих пор сердиться!» – воскликнула она про себя, потом рассказала о ревнивом караульщике. Алексей Васильевич выслушал, зевнул и попросил Агашу подавать ужин.
– Скотина, – добавил он по адресу Максима.
– Но это так невозможно оставлять, – вдруг разгорячилась Наташа, – необходимо вмешаться, необходимо усовестить его. И, главное, если бы были причины, но ревновать к своей руке, к запаху…
