Юрий Вяземский - Пушки привезли
– Нет, это дядя Ваня сделал Серебрякова Серебряковым, – возражал Дима. – Не будь дядя Ваня безвольным добрячком, этаким всепрощающим христосиком, Серебряков вынужден был бы вести себя иначе. Он бы и Серебряковым-то не был. Нет, дядя Ваня со своей преступной бесхарактерностью, мягкотелостью больше всех виноват. Больше самого Серебрякова.
– Дядя Ваня, если хочешь знать, – сердился Кирилл, – просто не мог вести себя иначе, потому что по-настоящему добрые люди не могут не делать добра, не могут, как ты предлагаешь, в нужный момент делать добро, а в другой момент – нет. В том-то и величие дяди Вани, что он добр во что бы то ни стало. Да будь вокруг него хоть тысяча Серебряковых…
– «Добр во что бы то ни стало»! – уцепился Дима. – Вот именно! Добр ценой страдания других людей! Разве людям нужна такая доброта? Нет, старик, доброта должна приносить пользу, а иначе это не доброта вовсе. Это трусость, безволие, преступные трусость и безволие – вот что такое твой дядя Ваня!
«Боже мой! Как глупо я выглядел! – подумал вдруг Кирилл, вытирая ваткой кровь со щеки. – Весь этот восторженный инфантильный бред про доброту и истину. Неужели я мог произносить эту высокопарную чушь, а тем более верить в то, что произносил! Стыдно вспомнить!.. Молодец Димка! Здорово он меня тогда поддел, и я сразу же заткнулся. „Да ты, старик, потому так рьяно защищаешь дядю Ваню, что в самом себе находишь много родственного с ним и заодно пытаешься оправдаться…“ Молодец! Хоть и нечестный прием, а все равно молодец. В самую точку тогда попал!»
Позже, то есть много лет спустя после спора о дяде Ване, когда Кирилл уже кончил театральное училище и все реже стал бывать у Зои Николаевны, она как-то спросила его:
– Скажи, Кирилл, а ты по-прежнему считаешь, что доброта подобна истине? Помнишь, ваш спор с Димой Стрельчиком?
Кирилл усмехнулся и ответил, что если бы ему сейчас предложили роль дяди Вани, то он бы сыграл его именно таким всепрощающим христосиком, каким рисовал его Дима. По сути дела, все добрые люди – ненормальные. Они потому и добрые, что ненормальные.
– Ты был очень хорошим мальчиком, Кирилл. Добрым и искренним, – сказала вдруг Зоя Николаевна, опустив глаза и не глядя на Кирилла.
– А теперь я стал плохим мальчиком?
– Теперь ты взрослый мужчина. Ты уже давно стал взрослым.
– Ну и слава богу! Не перевариваю добрых и искренних мальчиков. У меня к ним физическое отвращение, – заметил Кирилл.
– А знаешь, Кирилл, – вдруг улыбнулась Зоя Николаевна и посмотрела на Кирилла, – не надо тебе играть дядю Ваню. Даже если предложат.
– Договорились. Я сыграю профессора Серебрякова. «Дело надо делать, господа, дело делать», – процитировал Кирилл.
– Вот именно, – вздохнула Зоя Николаевна.
Кровотечение не останавливалось. Кирилл добрился и ушел из ванной, прижимая ватой ранку на щеке. На кухне он принялся искать перекись водорода. Перерыв почти все содержимое стенного шкафчика, Кирилл наконец нашел нужную склянку, смочил перекисью ватку и прижал к щеке.
«Когда же я все-таки в последний раз видел Зою Николаевну?» – подумал Кирилл.
Когда-то он встречался с ней почти каждый день. Приходил по вечерам после занятий в университете в ее комнату в Собиновском переулке, где стояла одна узенькая кушетка, а оставшиеся метры жилого пространства занимали шкафы с книгами и стулья, множество стульев, на которых можно было рассадить человек двадцать. Даже письменный стол в комнате некуда было поставить.
Несколько раз Кирилл интересовался у Зои Николаевны, зачем ей так много стульев, но так и не добился ответа. Вернее, ее ответы ничего не проясняли для Кирилла.
Зоя Николаевна, например, уверяла, что вся эта мебель – редкий антиквариат и что она бережет ее на черный день. На самом же деле то были обыкновенные стулья: некоторые облезлые и потертые, а некоторые – новенькие, свежелакированные, будто только что с мебельной фабрики. И все из разных гарнитуров.
Или: «А я их коллекционирую. Ведь чего только люди не отыщут для собирательства. Пикассо, например, собирал шляпы. А я собираю стулья. По-моему, стулья значительно интереснее шляп… Вот, скажем, стул, на котором в молодости спорил о доброте и истине сейчас уже всемирно известный литератор Кирилл Нестеров. А на этом стуле сиживал его друг, гордость отечественной науки, действительный и почетный член многих академий Дмитрий Петрович Стрельчик. А этот стул…»
Чуть ли не каждую неделю они вместе ходили на концерты в консерваторию, в зал Чайковского, в Гнесинский. Раньше Кирилл не любил слушать музыку, ходил в консерваторию лишь изредка, как бы повинуясь культурно-бытовой традиции. На концертах всегда скучал, особенно во втором отделении, ненавидел ту часть публики, которая кричала «бис» и хлопала в ладоши по окончании объявленной программы, а выходя из зала, испытывал удовлетворение человека, который только что покончил с тягостным, но необходимым делом.
Зоя Николаевна научила его любить и понимать музыку. Она не посвящала его в тайны гармонии, как это до нее пытались делать другие, желавшие приобщить Кирилла к классической музыке; во время исполнения не шептала ему на ухо названия составных частей сонатного аллегро; не заставляла, слушая Четвертую симфонию Чайковского, представлять себе красоты русской природы, а на Седьмой Шостаковича воображать марширующие фашистские полчища. Она просто водила его с собой на концерты, а после поила чаем с вареньем и сухарями у себя дома и рассказывала бог весть о чем: о парижских консьержках, об исследователях и переводчиках Байрона, о своей знакомой Марии Васильевне, которая перенесла оккупацию и всех немецких унтеров, с которыми ей приходилось сталкиваться, величала не иначе как генералами. И конечно же о музыке, о том, как она понимает того или иного композитора, как музыка спасала ее, Зою Николаевну, в самые трудные минуты ее жизни, о великих музыкантах и композиторах, их триумфах, их бедствиях.
Однокурсники Кирилла звали его на вечеринки, на дни рождения знакомых, друзей и подруг знакомых и удивлялись его частым отказам. «Старик, – убеждали они, – ты обкрадываешь себя. Студенческая пора – это же самый прекрасный и романтический период в жизни. Песни под гитару, кружка доброго вина, мимолетные романы, нежный шепот и жаркие губы на прощание в гулком подъезде. А ты вместо всей этой поэзии таскаешься с шестидесятилетней старушенцией по различным местам общественного пользования. Несерьезно! Если уж ты действительно не можешь жить без своих музыкально-литературных вечеров, или как там они у вас называются, то пригласи на них какую-нибудь симпатичную девчушку».
Однажды Кирилл последовал такому совету и пригласил свою довольно симпатичную однокурсницу, к которой был неравнодушен, на концерт органной музыки в Большой зал. Уже в первом отделении он понял, что совершил ошибку, а во втором отделении искренне возненавидел свою спутницу. За то, что она шуршала оберткой от конфет во время исполнения; за ее глубокомысленное выражение лица, за которым слишком уж заметно пряталась скука и желание поскорее выбраться из концертного зала и предаться менее классическим развлечениям. За все то, что она наговорила Кириллу в антракте, затеяв с ним беседовать на музыкальные темы. «Я так люблю Бахха», – восторженно вздыхала она, а Кирилл думал, морщась от досады: «Да разве ты можешь любить Баха, дурища ты эдакая! Что ты в нем понимаешь, кривляка курносая!»
Да, Зоя Николаевна была необходима Кириллу. Он тогда писал один за другим рассказы, носил их в «Юность», в «Молодую гвардию», в «Смену», куда большинство пишущих юношей и студентов носили свои опусы и где, как правило, очень редко печатали юношей и студентов. Было время, он даже всерьез раздумывал над тем, чтобы уйти с исторического факультета, куда поступил сразу после школы, и, отслужив в армии, поступать в Литературный институт. Но Зоя Николаевна вовремя его остановила, заметив, что знание истории, насколько ей известно, еще никогда не мешало писателю и что писателем можно стать и без Литературного института, и даже, пожалуй, намного лучше – без Литературного института.
Из университета Кирилл не ушел, но рассказы продолжал писать и всякий раз знакомил с ними Зою Николаевну. Та внимательно и охотно читала, вернее, чаще просила, чтобы сам Кирилл читал ей свои рассказы. «Ты очень хорошо читаешь», – объясняла она. Рассказы ей нравились, то есть она говорила, что они ей нравятся, после чего всегда заводила речь о литературе вообще, о Пушкине, Достоевском, Чехове, Куприне. Причем переходы эти казались абсолютно естественными и не обижали Кирилла. Напротив, ему льстило, что Зоя Николаевна как бы проводила параллель между ним, Кириллом, и великими литераторами.
Замечаний по рассказам Кирилла Зоя Николаевна почти не делала, а если и критиковала, то не сами рассказы, а образ жизни Кирилла. «Ты чересчур торопишься, – любила повторять она. – Понимаешь, писатель, как никто другой, должен избегать спешки, суеты. Как у Пушкина, помнишь?.. Тебе надо чаще бродить по лесу, сидеть у ручья, смотреть на то, как течет вода, и думать. Чтобы оставались на свете только ручей и ты… Мне кажется, у тебя пока еще нет своего ручья. Понимаешь?.. А все потому, что всегда спешишь, перешагиваешь через ручей и одновременно через самое интересное и важное в себе и своей жизни, о чем и надо писать… А рассказ мне понравился. Словарь у тебя стал богаче… Знаешь, когда у Паустовского спросили…»
