Николай Бестужев - Русский в Париже 1814 года
– Никогда, графиня! – отвечал Дюбуа, кланяясь и поднимая к губам рюмку, – тем более, что этот государь сам умел завоевать свой трон и Париж.
– Vive Henri IV! Vive Henri IV! – кричали гости в позыве благочестивой набожности к королям, не предполагая никакой колкости в словах Дюбуа. Обед продолжался – различные здоровья предлагались.
– За здоровье союзных государей, – говорил один.
– За здоровье иностранцев, которые избавили Францию, – кричал другой.
– Et qui forcèrent les Franèais à deyenir heureux! [74] – повторял с важным видом Шабань, пародируя этот Волтеров стих и делая знак глазами Дюбуа и Глинскому [75] .
Наконец, излияние патриотических чувств умолкло. Отложа в сторону свои политические мнения, каждый француз становится любезен в обществе, и сколько устарелые эмигранты могли казаться смешны в политическом мире своими дореволюционными понятиями, столько же они были милы в обращении, оставшись представителями старинной учтивости и любезности французов, о которой так многие даже жалеют, но возвращения которой, однако, никто не желает. Разговор принял было новое, приятнейшее направление, но это было ненадолго, и сколько старая маркиза и графиня Эмилия с другими дамами ни старались поддержать беседу в этом расположении, когда разговор, проникая быстро с одного конца стола на другой, останавливался для того только, чтоб вызвать веселую шутку или острое слово – но настоящие происшествия явились опять на сцену. Один из гостей, рассказывая анекдот за анекдотом, наконец, дошел до отъезда Наполеонова из Фонтенебло. Здесь каждый из собеседников спешил приобщить к общей материи все, что знал сам об этом предмете. Можно представить, что Наполеон не был пощажен при этом случае.
Обед кончился – все встали из-за стола и вышли в гостиную, но тот же разговор продолжался, везде составились кучки и та, которую занимал Наполеон, была многочисленнее других, потому что образовалась подле дивана, где сидели дамы. Дюбуа с Глинским случайно были в этой, хотя и не принимали участия, но Глинскому было любопытно слышать мнения и видеть людей, начавших играть такую важную роль во Франции, а Дюбуа полуусмешкой, худо прикрывавшей его негодование, стоял, потупя глаза и следя за всеми подробностями рассказа.
– Я вчерашний день имел счастие рассказывать его величеству, моему королю, – говорил маркиз Пла-Пантен, – анекдот, случившийся с Наполеоном недалеко от Баланса; вы знаете, с какою радостью многие из благонамеренных маршалов присоединились к временному правительству и приняли сторону короля. В этом числе был и благородный Ожеро [76] , командовавший войсками на юге и который пожертвовал своими республиканскими правилами, как скоро узнал, что Франция вверяется своим законным государям. Он написал жестокую прокламацию против хищника! Была ли Наполеону известна его прокламация? не знаю: но когда он, путешествуя к месту своей ссылки, встретил Ожеро, то остановил свою, карету и выскочил ему навстречу. Ожеро сделал то же, и оба в виду союзных коммисаров бросились в объятия друг к другу. Наполеон снял шляпу – Ожеро остался накрывшись. «Не ко двору ли ты едешь?», – спросил отставной император. «Нет, – отвечал маршал, – я пока еду в Лион», «Ты дурно вел себя против меля», – и Ожеро, заметя, что Нанолеон говорит ему ты, отвечал тем же. «На что ты жалуешься? – сказал он. – Не твое ли ненасытное самолюбие довело нас до этого положения; не всем ли ты пожертвовал ему? – не всем ли, даже и счастием Франции? и потому не дивись, что мне до тебя мало надобности!» – Здесь Наполеон сухо поклонился маршалу и сел в карету.
– Что же сказал на это король? – спросил Дюбуа.
– Он не сказал ничего; но я прибавил, что г-н маршал поступил как патриот, как истинно благородный человек.
При этих словах Дюбуа не мог более воздерживать негодования. «Нет, государь мой, – сказал он с жаром, – этому благородному человеку так надобно было говорить в Тюльери – но в дороге на Эльбу такой поступок есть низкая наглость!» [77]
Вся толпа как бы магическим действием отступила от Дюбуа – и в ту же минуту Глинский сделал к нему два шага. В благородных душах есть порывы, которые не подчиняются никаким расчетам. Спешить на помощь оставленному или обиженному есть внушение сердечного инстинкта, а не рассуждения.
Кто это такой? что это за человек? это наполеонист? это зараза! шептали между собою роялисты. «Какое благородство в поступках Глинского!» – говорила маркиза дочери, сидевшей подле нее и вспыхнувшей от удовольствия при безмолвном действии Глинского.
Эта сцена была прервана появлением слуги, который подошел к графине Эмилии, вслед за ним знакомый нам гренадер вступил в комнату на костылях и, неожиданно смущенный собранием, остановился в самых дверях с приложенною к киверу рукою. «Прошу извинить, прошу не беспокоиться, господа», – бормотал он, видя, что все взоры на него оборотились. Разговоры перестали; Эмилия встала и подошла к нему; Глинский обмер, увидя своего приятеля, и спешил спрятаться за гостей.
– Ты хотел меня видеть, любезный друг? какую ты имеешь надобность? – спросила графиня трепещущим голосом, увидев мундир полка, в котором командовал ее муж.
– Самую святую, самую необходимую, графиня, – отвечал гренадер, ища слов, как бы лучше выразить свои чувства: – я притащился на этих костылях, чтоб благодарить вас за благодеяния и за остаток этой жизни, которою вам обязан.
– Каким образом, друг мой? я ничего не знаю.
– Я Матвей Гравелль, гренадер 34-го полка, теперь, конечно, знаете, графиня?
– Еще менее, чем прежде!..
Удивленный гренадер отступил на шаг и не знал, что сказать более.
– Я Матвей Гравелль, – повторил он, – гренадер 34-го, я служил в полку супруга вашего и здесь, в Париже, по вашей милости мне возвращены жизнь и здоровье.
– Ты служил в полку моего мужа? – ты ранен? сядь, добрый солдат. – Графиня взяла его за руку и подвела к столу.
– Так, так, – бормотал тронутый Гравелль, – он правду сказал, что вы не хотите, чтоб другой помогал товарищу вашего супруга.
Но графиня не слыхала этих слов; она расспрашивала о графе де Сервале, и, прерывая слезами слова свои, забыла, зачем пришел к ней Гравелль. Добрый гренадер описал со всеми подробностями Дрезденскую битву и смерть храброго своего начальника. Маркиз и маркиза, боясь последствий столь неожиданного появления и рассказов того, о чем они всегда боялись произнести слово, хотели увести Эмилию, но это было напрасно. По счастию, гренадер развлек ее горесть, начав благодарить снова за возвращение ему жизни.
– Но каким образом я возвратила тебе жизнь, добрый человек, – сказала Эмилия, – я этого никак не могу постигнуть.
– Как же, графиня, не вы ли два почти месяца заботились о том, чтобы меня посещал лекарь, платите на мою квартиру и присмотр и наделяете меня всем сверх моей надобности.
Эмилия, смотря на него в удивлении, качала головою.
– Помилуйте, графиня! мне все рассказал г. поручик. Он говорил, что вы никак не хотите, чтоб чужой человек помогал сослуживцу и товарищу вашего мужа; он поручился честью, графиня, что вы это сказали, и я, в надежде на это, собравшись с первыми силами, прибрел сюда, Чтоб исполнить долг честного человека и поблагодарить вас.
Любопытство собрало всех собеседников в кружки около; солдата. Все, слушая, ожидали развязки.
– Но кто же этот г. поручик? – спросила Эмилия.
– Русский офицер. – Тут француз к общему удовольствию начал переиначивать фамилию Серебрякова, сказанную ему Глинским; наконец, остановился на том, что ему показалось ближе к правде: célèbre coffre [78] , – воскликнул он с восторгом.
– Я не знаю этого господина, – сказала Эмилия с удивлением, – и не желаю принимать на себя незаслуженной благодарности, ни похвалы за его поведение, но рада случаю, который мне доставил твое знакомство.
Гренадер стал в замешательстве, не ожидая такого оборота дела:
– Может быть, вы думаете, графиня, что я с какою-нибудь хитростью пришел к вам?..
– Графиня, – сказал Дюбуа, выступив из круга, – я могу сказать вам, что это значит. Г. Глинский сделал этот обман под чужим именем, – я это знал давно, но обманывался сам, думая, что вы точно помогаете этому человеку. Здравствуй, Гравелль, – прибавил он, подавая руку обрадованному солдату.
– Желаю здравствовать, г. подполковник! – изволите видеть, графиня, я знал, что говорю правду!..
Все обратились и искали взорами Глинского, но его уже не было. Громкий говор гостей разливался в похвалах русскому офицеру. Эмилия стояла, потупив глаза, против гренадера, который с детскою радостью рассказывал, что сделал для него Глинский и как он с ним обращался.
– Vive Dieu! c'est un brave garèon! [79] – восклицал он, – как он славно обманул меня! – ну кто же думал, что он отопрется от доброго дела!..
После нескольких ласковых расспросов графини и других Гравелль подобрал свои костыли, приложил руку к киверу и всему обществу, со словом: Vive M-me la comtesse! [80] vive le Russe! [81] поковылял вон из залы.
