Внук Бояна - Розанов Сергей Константинович
И стал Порфирий монахом, горячо молился о своей молодушке, величал ее в молитвах великомученицей...
Яришка внесла в княжескую трапезную брашно* (*кушанье) — на резных деревянных блюдах жареные тетерки и куры с пшенной кашей, пропитанной птичьим жиром, квас с натертой редькой, ковши с медом, хлеб, печенный на квасу, и на солоде, и на травах целебных.
Епископ сотворил молитву, перекрестил все, что было на столе, и сел на лавку рядом с Ярославом. Из соседних покоев подошел Епифан. А Юрко где-то запропастился. Однако ждать одного негоже — пришел час обеда, приедет — наверстает!
— Вы и не догадываетесь, чада мои, какое великое дело затеяли,— заговорил Порфирий, расправляясь с тетеревиной грудкой. — И тяжкое дело. За все хвалю, за одно — нет: стройте вы избы красные и хоромы резные. Но во всем — бедная простота, и, как клети, стоят хоромы княжеские. Нет того благолепия, как в Киеве. Там люди полной мерой вкусили сладости книжной и великой христианской премудрости. А вам и сам бог велел! Вы должны пример искусный показывать всем городам: вот чего достигла новая волость, народной бедой рожденная! Вот где мудрость человеческая! Вот где живут люди — искусные умельцы на хитростное узорочье, на белокаменную резьбу, на всякие выдумные дела. Тогда люди Руси охотнее пойдут за вами.
— Не все сразу, отче,— ответил Епифан. — Вот обживемся, заведем все нужное для жизни и для боя с половцами.
— Тогда и начнем строить диковинное, во славу Руси,— подхватил Ярослав, отпивая из ковша квас. Вытер пушистые усы, еще юношески мягкие, русые, и развел руками: — Да, мы. бедны — видишь, святой отец, едим из деревянного. Но будет и серебряное. Будет и у нас книг предостаточно.
— Если вас не сожгут иные лютые пришельцы с восходных стран.
— Не будем думать, что случится,— остановил князь неприятный разговор; —Продолжим трапезу, выбирайте, что кому любо.
Разговор смолк, только слышалось, как похрустывали на крепких зубах птичьи косточки. Искусно резанные ложки мелькали над столом: все прихлебывали окрошку-—квас с редькой, луком и вяленой соленой рыбой, отваренной и мелко крошенной.
Принимаясь за мед, Порфирий заговорил снова:
— Князю Роману не люба ваша волость, он зовет ваш стольный град деревенщиной, срамословами. Негожие песни идут от ваших нищебродов о князьях и боярах. Как я ни спорил с ним, он твердит, что Сосново—холопья окраина.
— А мы люди не гордые: как бы ни нарекли, только бы не трогали да помогали оружием, — проговорил Епифан с сердцем.— Роману Глебовичу, конечно, любо сидеть на отцовском, насиженном княжьем столе, но позорить нас ему неславно: на пустом месте строимся, а над головой — половецкая сабля!
— Но и в Киеве молва идет: Сосново — полуязыческое сокрывище! — Епископ даже поморщился, произнося эти сатанинские слова,— У вас нет даже крепкого божьего храма. Церквушка одна деревянная. Нужна каменная! Где спасение, коли Bpaf на-, хлынет в Сосново? Где будете хранить казну, письмена и прочие божеские и человеческие ценности?
— Построим!— чуть резковато ответил Ярослав, и Порфирий улыбнулся: крепнет у юноши силенка!
— Какой силой построите? — спросил епископ,—Даже и княжей дружины нет.
— Дружина княжья — все вельможи, все землевладельцы! А у нас земли вольные: кто где хочет, там селится и пашет.
— Но церковь должна в богатой красоте жить!— воскликнул Порфирий.— Дайте ей во владение сельцо побольше и побогаче, чтобы засияла утварь церковная. А в бедственности церковь не повлечет души людские к богу. Надо, чтобы чувствовалась величественность. Потому-то христианство и идет по богатым городам.
— Подожди, отче, пока не сможем и сего, — ответил князь, — все доходы на оружение идут. Но и у нас будет! — Даже глаза загорелись, как начал говорить: — Киев слабеет, главенство уходит на север Руси. И — кто знает — не здесь ли вырастет новый Киев?! Будут тогда у нас и каменные храмы, и свои монастыри. Свои святители, свои иконы!.. Свои писцы в кельях запишут в летописях о великих годах рождения могучей Руси. Мы соберем все книги. Переведем лучшие иноземные книги на язык наш. Мы соберем все мудрое! Построим книжницу для всего грамотного люда, а не для одних монахов... Вот о чем мы часто думаем с Юрко!.. Красные узорные города встанут на Дону.
Порфирий так и засиял угольно-черными глазами:
— Дети мои, за этим и езжу сюда: вера христианская несет человеку величие! От нее воссияет ваше княжество, дайте срок! Я всем говорю об этом, потому князь Роман и косится на меня, как на изменника. Грозит: «Кончилась слава Киева, кончится и Чернигова. По миру с сумой пойдете!» — Епископ горько усмехнулся, в черных усах сверкнули белые, как мел, зубы. — Он уже хочет ставить у себя в Резани своего болтливого попа в епископишки. Не допущу! Мы будем отсюда править церквами. Духовная власть от господа! Здесь буду я! Или пришлю достойного наместника, будет с кем поговорить, совет держать. И мы воздвигнем свой монастырь на Дону. Как крепость! Воссияет свет разума!
— Не спеши, святой отче, — сдержал горячую речь епископа Ярослав. — Сперва хоть бы каменную церковь построить!
— И то добре. Но величественней! Чтобы глаз человеческий возрадовался, а другой глаз страшился невиданного величия и падал ниц. Искусное ошеломляет! Как вот на двери, — епископ кивнул на резную дверь, что ведет в опочивальню, — сколь славен рисунок нарезан. Звери крылатые, когтистые, жар-птицы хвостатые. Все думы падают на них... Кто этот умелец?
— Наш Епифан. Он — человек лобаст!
— Ты такой искусник? — удивился Порфирий.
— Был когда-то. Храмы во Владимире изукрашал резьбой. Сперва свой рисунок измечтаешь* (*изобретёшь)... Сколько радости! А начнешь резать — душа поет!.. Теперь рука огрубела. И расчеты стал забывать.
— А не соромно ли боярину дело не боярское?
— Не боярин я, отче.
— Но твое дело высокое! Не всякому боярину под силу! — Порфирий даже голос повысил.
— А дело умельца — как святое святых.
— Говоришь богопротивное,— проворчал Порфирий.
— Нет, отче. Бог любит людей — они же и иконы творят! А не бояре! Каждый умелец делает самое нужное. А боярин что дает человеку? Он лишь берет с человека, да и то — последнее...
Со двора послышался стук копыт по бревенчатому настилу. Скоро в покои вошел Юрко по твердой дубовой лестнице. Князь усадил его рядом. Яришка уже несла ему самое его любимое кушанье и питье.
— Говори, что узнал? — князь придвинулся ближе к своему другу, когда тот насытился и запивал жаркое медовухой.
Объехал придонские поселения, — начал рассказывать Юрко. — Половцы лютуют, воровскими набегами рушат жизнь. Самые окраинные острожки пожжены — Змиево, Полынное, Барсучье... Но люди строят новые клети, камнем обкладывают. Старост в каждом селении поставил из бывалых людей. Приказал соседям помогать им. Теперь все новые селения обносят бревенчатым тыном — и с коня не перескочишь. Люди везде спрашивают: «Узнай у князя, не пора ли всем скопом кончать страшнее. Ни женок, ни детей не пожалеем — все пойдем, будем биться. Пусть князь ведет на поганых: осточертело тревожное житье. Их — тьма! Они, как воронье, набрасываются! В одиночку их -не одолеешь. Всем миром надобно».
Ярослав в волнении ходил по трапезной из угла в угол, вскидывая сжатые кулаки, словно грозился, и, будто чувствуя крепкую силу русичей вольного Дона, говорил:
— Теперь все помыслы, все наши действия должна сводить одна дума: заставить врага уйти прочь, не поганить наши родные земли. Заставить бояться! Страх за страх! Смерть за смерть! Бой за бой! Ибо с врагом надо поступать по-вражески.
Епископ перекрестился.
— Аминь, братие!— завершил громогласно. Взглянул вокруг повеселевшими блестящими глазами и, улыбаясь скупо, по-святительски, перекрестил всех.
Сумерки опустились на Дон, Яришка зажгла в палатах светильники, тени заходили по гладкотесаным бревенчатым стенам. В княжьем дворе стихли голоса: все, кроме стражей, ушли на покой. А в трапезной палате беседа становилась все живее и вдумчивее: говорили о будущем походе. Времени оставалось немного. Думали о том, что надо бы отложить поход на год, лучше подготовить людей и коней к боям. Но ненависть к врагу была так сильна, что мысли мирные тут же таяли.
