Алексей Лукьянов - Миленький
– Да стой ты! – взвыл Миленький.
– Перед тобой сидит модель. Я подумала, что обнаженная натура тебе ближе.
– Да какая это натура, ребра торчат! Эй, ты, прикройся уже!
Натура несколько раз шмыгнула носом – и заревела в голос. Девка вылила водку за порог, не обращая внимания на гневные вопли Миленького.
– Тебе, значит, коров подавай, да? С выменем? – спросила Таисия (наконец-то вспомнил, как зовут).
Натура, мелко сотрясаясь от рыданий, слезла с тумбочки и начала надевать лифчик. Такие на заводе шесть лет назад выдавали. Таисия же тем временем подошла к натуре, погладила по голому плечу и что-то прошептала, после чего наклонилась к тумбочке и вынула из выдвижного ящика еще две пол-литры.
– Будешь работать? – спросила она у Миленького.
– Да вы охренели обе! Это произвол!
Таисия шарахнула правой бутылкой о левую. Разбилась почему-то правая, водка и стекло брызнули в разные стороны, чудом не задев натуру. Зато Таисия знатно располосовала себе обе руки.
Натура поплыла, но Таська рявкнула:
– Бинт, быстро! У меня в сумке!
Натура забыла, что голая по пояс, осторожно, чтобы не наступить на стекло, прошла к сумке Таисии, висящей на гвозде, и достала оттуда бинт.
– А йода нет?
– У нас водка есть. Откупоривай!
Натура кое-как открыла бутылку, едва не уронила, выливая водку на рассеченные руки.
– До конца лей, чтоб ни капли не осталось, – велела Таська.
Потом Виктория Робертовна долго и аккуратно бинтовала Таськины руки.
– А как теперь копать? – спросила она, закончив.
– Если что – его заставлю. – Таська кивнула на Миленького, который, лежа в углу, с ужасом таращился на происходящее. Сцена и впрямь напоминала бред при белой горячке.
Таська подошла к этюднику, вытащила оттуда самый широкий флейц. Окунула в воду, размочила красную акварель – и широким движением мазнула по лицу Миленького.
– Ты че?! – возмутился Миленький.
– Ах, ты, тварь такая! – Таська мазала пленнику щеки, нос, лоб, губы. – Я думала, он здесь искусством занимается, а он только баб голых фотографирует! К станку, быстро!
Миленький вскочил:
– Ты совсем того, что ли, дура?!
– А ты колбасы хотел?! К станку, я сказала! Кисти в зубы – и красить! Я тебе ни жрать не дам, ни спать, ни пить. К станку, тунеядец!
Миленький нехотя встал к этюднику, взял кисть и палитру, поморщился на натуру и обмакнул кисть в воду. Какое-то время Таська смотрела, как он трясущимися руками пытается проводить линии, потом решила не мешать и вышла на улицу.
О том, чтобы сажать картошку, можно было и не думать – кисти жутко саднили от порезов, нужно, чтобы раны хоть немного подсохли.
Необходимы веник, чтобы замести осколки, и тряпка, чтобы смыть кровь с пола.
Поиски инвентаря отняли какое-то время, веник Таська надыбала у огородников на другом конце улицы, поэтому, когда она вернулась, застала в домике с петухами следующую картину: пол, помимо осколков, устилали кучи порванной бумаги, а голая по пояс Виктория Робертовна утешала плачущего на коврике Миленького.
– Что за разврат? – возмутилась Таська. – На минуту нельзя покинуть, везде нужен контроль.
Виктория Робертовна с укоризной посмотрела на Таську:
– Я же говорила! Разучился человек рисовать.
Таська плюнула и начала подметать, шипя от боли.
– Пропил, значит, талант? – спросила она, сгребая влажный мусор в кучу у порога.
Миленький рыдал. Музейщица гладила его по спине и утешала:
– Ну не плачьте, вы же мужчина…
– Я не поняла, чего он ревет?! – сказала Таська, сбросив весь мусор в ведро с помощью совковой лопаты. На бинтах проступили алые пятна. – Шесть лет его это не волновало, а тут вдруг запереживал!
Виктория Робертовна покраснела.
– Я рассказала… Про пожар.
Таська округлила глаза и молча покрутила пальцем у виска: мол, ты совсем, мать?! Музейщица опустила глаза. Собственная нагота ее уже не смущала.
– Миленький… – уже мягко обратилась к нему Таська. – Мне самой безумно жалко, я ведь ничего толком разглядеть не успела. Но кое-что осталось. Поработаешь немного, руки дрожать перестанут – и снова все будет получаться. Паспарту же ты сам клеил, я видела…
Миленький обернулся к ней и сказал:
– Выпить дашь?
– Облезешь.
Миленький снова уткнулся носом в валенок, но уже не плакал.
– Нельзя тебе сейчас пить. Тебе вообще пить нельзя, ты и так все пропил. Такую красоту загубил…
Миленький снова вскочил и заорал:
– И что? И кому от этого хуже стало? Кому здесь красота нужна? Ты закат каждый день наблюдаешь? Птиц слушаешь? Классику – Моцарта, Прокофьева – слушаешь? По музеям каждый день ходишь, Шекспира читаешь, Толстого?! – Он обернулся к Виктории Робертовне и сказал: – Прикройся наконец, что ты мне тут Делакруа, Свободу на баррикадах изображаешь?! Всем насрать на искусство, и мне тоже насрать, – продолжил он, отдышавшись. – Ты меня все бабами попрекаешь. А чем тебе бабы плохи? Они хотя бы красивые!
– Ты как при ребенке выражаешься, скотина пьяная?
Все обернулись.
В дверях стояла женщина, одетая богато, но неброско. В обеих руках она держала по чемодану.
– Ой, Тома… – сразу обмяк Миленький.
– Тамара Александровна? – удивилась Виктория Робертовна.
– Виктория Робертовна? – в свою очередь, изумилась Тамара Александровна. – Очень смелый наряд. Что у вас здесь происходит?
Она оглядела помещение и все сразу поняла.
– Чья идея? – спросила она.
– Моя, – сказала Таська.
– Бесполезно. Я тоже пыталась.
– Усилия нужно совершать не время от времени, а постоянно.
– Ты откуда такая умная появилась?
– Товарищ Спиридонов поспособствовал.
Тамара Александровна еще раз уничтожающе посмотрела на Миленького и Викторию Робертовну, которая поспешно одевалась, а потом обратилась к Таське:
– Пойдем-ка, девонька, побеседуем на воздухе.
– Тома, а я? – робко спросил Миленький.
– А с тобой я потом разберусь.
Таська вышла на улицу вслед за Тамарой Александровной.
– Девонька, ты знаешь, кто такой Спиридонов?
– Знаю. Сводный брат Миленького.
– Кто сказал?
– Спиридонов вчера хозяину во время пьянки проболтался.
Тамара Александровна покачала головой, а потом сказала:
– Девонька, пожалуйста, уезжай.
– Уеду, но только через три дня.
– Нет, уезжай сегодня. Тебя Леонтьев хоть до Волхова довезет, оттуда до Ленинграда и электрички, и поезда ходят, вечером уже там будешь. Не береди Миленького.
– Я вас не понимаю. Если вы ему добра хотите, так заставьте его рисовать, он же без этого умрет. Раньше у него хоть старые работы были, так ведь сгорело все, и никто не увидит.
– Кто сказал, что сгорело?
Таська расширила глаза:
– А что, нет?!
14Тамара Александровна узнала Степана сразу, хотя и видела его всего один раз, больше десяти лет назад. Но виду не подала, ибо внезапно догадалась, кто же был злым гением Миленького.
Мать Миленького, Катерина Митрофановна, овдовела во время войны и одна тащила сына, но когда тот заканчивал школу, встретила мужчину, тоже вдовца, с двумя маленькими детьми. Миленький как раз поступил в художественно-промышленное училище и не требовал материнского присмотра. Однако новый муж Катерины Митрофановны умер спустя полгода после того, как они расписались, и двухлетних своих сыновей оставил ей. Пришлось ей снова в одиночку поднимать уже двоих ребят. Разумеется, материально помогать старшему она уже не могла.
Миленький жил в Москве впроголодь, брался за любую работу, только чтобы сводить концы с концами. В это время он увлекся авангардом и наравне с опытными уже художниками выставился в Манеже. Итог был нокаутирующим – вылетел с четвертого курса, даже зимнюю сессию сдать не успел. Хотел вернуться домой, в Тагил, но мать его не приняла – и без того было тяжело. Миленький остался в Москве. Там он и познакомился с Тамарой, которая была на десять лет старше. Тамара работала в кинотеатре, пристроила туда оформителем Миленького, и жизнь постепенно начала налаживаться.
Скоро Миленький окончательно превратился в москвича – немного суетного, но делового. Подрабатывал, кроме работы, в кинотеатре написанием портретов, оформлением ресторанов и кафе, да и просто штукатурно-малярными работами, и жил почти безбедно. Попутно он активно занимался живописью и кое-что умудрялся выставлять. Сокровенные свои работы, те, что трудно было назвать соцреализмом, он держал дома и никому не показывал.
В семидесятом году на пороге их с Тамарой однокомнатной квартиры объявился подросток. Это был один из двух приемышей Катерины Митрофановны. Мать обезножела, родной брат покатился по наклонной, нужна была помощь. Миленький отвез его на вокзал, дал сто рублей и сказал больше не приезжать. Видимо, не мог простить матери, что она его тогда не приняла.
