Марсель Прево - Молох
– О, да! – ответил я, надеясь, что Эльза отдастся этому желанию помолчать и таким образом избавит и меня от необходимости говорить.
Но женщины – увы! – мало заботятся о последовательности и, признав прелесть молчания, принцесса быстро заговорила:
– Я была так счастлива во время обеда. Вы были около меня, совсем близко, как я и хотела этого, потому что это я приказала Липавскому посадить вас по левую руку от меня. Он очень хитер и нашел оправдание моему желанию в старом линцендорфском обычае, который называют «правом путника». Путник, будь то простой землепашец, имеет право раз в году обедать рядом с принцем. И вот, в то время как слуги торжественно служили нам в этом парадном зале, я думала, что это историческое задание принадлежит мне, что я тоже имею свою часть в славной истории Ротберга… И я была счастлива, что хочу покинуть все это ради вас, пожертвовать все это любви… – Она помолчала, ожидая моего ответа, и потом тихо сказала: – можно подумать, что моя радость чужда вам?
– Простите меня, – ответил я, – не могу же и я в свою очередь не оценить всей величины той жертвы, которую вы предполагаете принести. Я просто колеблюсь принять эту жертву… только и всего!
– Вот как? Значит, вы не любите меня! – сказала Эльза, отталкивая мою руку; но затем тотчас же опять схватила ее, поднесла к своим губам и продолжала: – простите меня и вы, ваши сомнения проистекают из деликатности вашего сердца… Но все эти колебания Вы должны отбросить из любви ко мне. Я собираюсь отказаться ради вас от всего: от семьи, положения, чести, состояния и уважения людей; меня надо вознаградить за это, всецело признав мою власть. Вспомните истории Марии-Елены, матери принца Эрнста. Она полюбила простого безродного офицера, которого ежедневно встречала в парке… Этот офицер отправился на войну. Однажды, соскучившись по нему, Мария-Елена написала ему, что хочет видеть его. Он не стал колебаться, дезертировал, был пойман и расстрелян… Вот это – любовь… Но ведь Гретс фон Биллейн не был легкомысленным французом!
В этот момент из ночной тьмы до нас донесся чистый, довольно приятный голос Фрики, запевшей романс Гейне:
Не знаю, что все это значит,Что стало так грустно вдруг мне,И часто старинная сказкаВстает предо мной, как во сне.
Пение внезапно прервалось и сменилось взрывом смеха.
– Отто целует ее, – сказала принцесса. – Прежде мое сердце больно сжималось, когда около меня происходили такие вещи, а теперь это доставляет мне почти удовольствие: это рассеивает все мои сомнения. Я не могу жить без любви, а любовь принца – не для меня. И вот я уезжаю…
Наступила глубокая тишина. Бесконечная грусть овладела мной. У меня было такое чувство, будто я увязаю все более и более…
«Кончено! – думал я. – Сколько бы я ни отбивался, она сделает то, что хочет. Но почему же это погружает меня в такую меланхолию?»
– Обнимите меня! – шепнула Эльза.
Я повиновался. Разве она – не повелительница мне? А потом у мужчин имеется особая доброта, своего рода сентиментальное сострадание, на которое женщины не способны, раз они перестали любить. Я стал целовать глаза и волосы Эльзы и почувствовал, что моя нежность к ней еще не совсем умерла. Только ее парализовал кошмар принятых решений…
Когда я выпустил Эльзу из объятий, она заговорила задыхающимся, прерывистым тоном:
– Я не перестаю считать дни, остающиеся до моего освобождения. Теперь у нас двенадцатое сентября: через шесть дней, как вы говорили, ваша прелестная сестра уезжает? Это будет, значит, восемнадцатого. На следующий день я поеду в Карлсбад, отправлю под каким-либо предлогом Больберг в другой город, а сама уеду в Никлау, в Галицию, где у меня имеется собственный домик, завещанный мне госпожой Никлау, фрейлиной, воспитывавшей меня в Эрленбурге. Вы возьмете отпуск у принца и отправитесь ко мне. Двадцать третьего мы будем вместе у меня, в моем собственном доме, среди моих собственных людей, австрийских поляков, повинующихся мне, как собаки, и менее, чем через две недели, мы будем всецело принадлежать друг другу!
Ее голос окреп. Теперь она говорила так, как бы отдавая мне приказания.
– А принц? – пробормотал я.
– Письмо, которое я оставлю ему, объяснит ему мое поведение. В виду того, что в Карлсбаде я буду проживать инкогнито, под фамилией графини Гриппштейн, у принца будет достаточно времени, чтобы дать удовлетворительные объяснения по поводу моего отсутствия. Само собой разумеется, я постараюсь всячески облегчить ему развод.
– А Макс? – снова напомнил я.
Эльза вздохнула, но особого волнения не выказала.
– И Максу я тоже оставлю письмо. Я уверена, что он не осудит меня. Да и пострадает ли он от моего отсутствия? Уж и теперь он не принадлежит мне: он в руках принца и майора. К тому же я – далеко не первая женщина, не первая принцесса даже, которая бежит из-под супружеского крова… Чем более я думаю об этом, тем более убеждаюсь, что действую согласно указаниям Божьим. Мной руководят такая энергия, такая сознательность, ясность, которых я никогда не предполагала в себе.
Небо вспыхнуло далекой молнией. Я внутренне полюбовался, как удобно устраиваются женщины, чтобы навязать Господу Богу роль вдохновителя и соучастника в их сентиментальных делишках!
– Итак, – продолжала принцесса, – теперь вы мой! Никлау расположен вдали от населенных пунктов, ближайшим является Ольбиц, имеющий населения всего две тысячи душ. Мы будем всецело и на всю жизнь принадлежать друг другу!
– Совсем близко от нас раздался детский голос, помешавший мне выразить, как восхищает меня такая перспектива. Этот голос тихо спросил:
– Мама, вы здесь?
– Иди, Макс, мы здесь, у конца террасы, – ответила Эльза.
Мальчик бросился к матери и нежно поцеловал ее.
– Я не сделал ни одной ошибки во французском языке за вечер, разговаривая с мадемуазель Дюбер, – сказал он. – Она не могла поймать меня ни на одной ошибке и теперь проиграла пари!
– А где Грета? – спросил я мальчика, нежно ласкавшегося к матери.
– Граф Липавский дает ей урок игры на бильярде.
Мы медленно вернулись втроем в освещенную часть террасы.
– Мама, – сказал Макс, не выпуская руки принцессы, – знаете, мне пришла мысль. Мадемуазель Дюбер следовало бы остаться здесь, чтобы учиться вместе со мной. Тогда она не разлучалась бы более с братом, и я уверен, что ее учение не пострадало бы!
– Так попроси ее! – сказала Эльза.
– О, ради меня она не согласится!.. Но если бы господин доктор согласился… Ну, а вы же знаете, мама, что господин доктор сделает все, что вы захотите!
У стола мы застали Фрику, прическа которой была сильно смята и растрепана; она тянула из соломинки цитронад. Госпожа Дронтгейм спала глубоким сном. Принц, майор и министр сидели несколько в стороне и горячо беседовали о чем-то. В окна зимнего сада можно было видеть Грету, стоявшую около бильярда в позе летящего гения. Она держала в руках кий и пыталась положить по указанию Липавского трудный шар. От напряжения она даже слегка высунула свой розовый язычок.
– До завтра, – сказала мне принцесса, чуть-чуть касаясь моей руки.
Принц, заметив меня, подошел и сказал:
– Так я рассчитываю на вас, господин Дюбер, в том, что было между нами условлено!
Я поклонился, вместе с тем с трудом удерживаясь от смеха при виде того, как министр полиции пользовался тем, что общее внимание было отвлечено, и будил свою жену отчаянными щипками в ее жирную спину. Толстуха проснулась, привскочила и была, видимо, в отчаянии, что сидела в то время, как их высочества стояли.
Я сказал Граусу, чтобы он прислал мне экипаж только в том случае, если погода окончательно испортится. Предупредительный немец прислал нам лучшее ландо, и это оказалось далеко не лишним, так как крупные капли дождя уже начинали падать из тяжелых туч.
Уходя Макс подошел проститься к Грете, кутавшейся как раз в свое манто. Мне показалось, что ее «до свидания» было крайне холодно.
Когда мы уселись в карету, Грета прижалась ко мне, я крепко обхватил ее, и в этой позе мы молча доехали до дома: мы оба чувствовали, что у каждого есть свой секрет. Только подъезжая к вилле, Грета высвободилась из моих объятий и сказала:
– Не правда ли, Волк, ведь ты никогда не бросишь меня?
Из ее глаз брызнули слезы. Я сердечно прижал ее к себе снова.
– Да нет же, милая, обещаю тебе!
– Ведь у меня кроме тебя нет никого на свете!
Надо было выходить из экипажа. Грета высоко подняла ворот манто, чтобы скрыть следы слез от кучера.
Глава 10
Восемнадцатого сентября, накануне отъезда Греты в Париж и принцессы в Карлсбад, я чувствовал себя скверно во всех отношениях. Решительный шаг, предстоявший мне, пугал меня. К тому же участь Молоха, которого я успел оценить и полюбить еще более в последние дни, немало тревожила меня: судебный следователь объявил следствие законченным, и профессору предстояло появиться перед судом присяжных в Линцендорфе. Ну, а как говорил Молох, было «мало надежды, что двенадцать присяжных тюрингцев окажутся более проницательными, чем один тюрингский следователь»! Поэтому опасность обвинительного приговора казалась неизбежной, и предстояло совершиться бессмысленнейшему, несправедливейшему делу: осуждению знаменитого ученого, человека с детски ясной, доброй душой, за преступление, которого он не только не совершил, но и не мог совершить!
