Всеволод Нестайко - Загадка старого клоуна
У всех деды серьёзные, почтенные. Дед Терентий. Дед Максим. Дед Роман Иосифович. А мой – простой такой, несерьёзный, какой-то ребячливый. Как его в детстве Грицьком называли, так Грицьком до самой старости и остался. Никто его, кажется, в жизни по отчеству,
Григорием Григорьевичем, и не назвал никогда. Грицько да Грицько. И он сам, наверно, удивился бы и обиделся даже, если бы кто-то его Григорием Григорьевичем назвал. Потому что это «Грицько» у людей звучало не оскорбительно, а нежно.
В селе очень любят моего деда. Ни один праздник, ни одна свадьба, проводы в армию, крестины не обходятся без деда Грицька. Он всегда главный заводила, говорун, выдумывает разные смешные тосты. И столько смеха от его шуток!
Правда, баба Галя временами не выдерживает и дёргает деда Грицька за полу:
– Да сядь уже, ирод, помолчи немного, дай людям слово сказать, никто из-за тебя рта раскрыть не может. На вот закуси хотя бы, а то только бульк да бульк, – и пирожком деду рот заткнёт. Но проходит минута-другая, прожуёт он пирожок – и опять за своё. Может дед Грицько и пошутить над кем-то, но больше над собой шутит: разные забавные истории о себе выдумывает, чтобы смешно было.
О том, например, как он во время войны на передовой в сильный туман к немцам «в расположение» забрёл. Немцы как раз обедали, он и свой котелок кашевару подставил, пообедал с немцами, покурил и, захватив на десерт «языка», вернулся назад. Такой туман был!..
То как с волком бегал наперегонки.
То о том, как зимой невзначай под лёд провалился и, проплыв подо льдом, высунул голову в полынье, где наш бывший завклубом рыбу ловил: «Здравствуйте, Александр Степанович!» Тот так и застыл – лишился чувств.
Чего только не рассказывал о себе дед Грицько!
И хоть баба Галя всегда ворчала при этом: «Вот старый клоун! Вот разошёлся, ну хватит!» – в её смеющихся глазах вспыхивали лукавые искорки, мешающие скрыть нежность.
Характер я унаследовал от деда.
Отец у меня серьёзный, рассудительный. А я – шалопай.
– Весь в деда! – как будто с осуждением говорит баба Галя, но глаза у неё тоже лучатся и смеются.
– Не дрейфь, – подмигивает мне дед Грицько. – Такой, брат, характер, как у нас с тобой, не подряд, а через поколение появляется. Потому что иначе не было бы порядка.
Но если только за порядком следить, будет очень скучно жить. Веселее всего бывает именно тогда, когда нет порядка.
В каждом классе есть баламут, который нарушает порядок, вертится на уроках, как будто у него шило в штанах, постоянно вскакивает. Бросает реплики учительнице, гримасничает и вообще выкаблучивается как может. Только бы все смеялись. Только бы развеселить окружающих.
В нашем классе таким баламутом был я.
И вот…
Глава IІ
Шестой «Б». И зачем мы переехали в этот Киев?!
Мы прибыли в Киев утром. Мы ехали из-за Днепра, через Дарницу, мимо Березняков, мимо Выдубицкого монастыря.
А после дарницкого переплетения рельсов, после березняковских белых новостроек вдруг появилась перед нами серебристая фигура Родины-матери (знаменитый киевский мемориал), золотом засияли на крутых кудряво-зелёных холмах купола Киево-Печерской лавры. А за ними сквозь утреннюю дымку просматривались и гостиница «Киев», и Владимирская горка, и игрушечно-хрупкая Андреевская церковь…
Что-то ёкнуло у меня в груди – я впервые почувствовал, что я в Киеве.
Папа встретил нас на перроне с цветами, возбуждённо-суетливый и какой-то необычный. В нём появилось что-то неуловимо городское, чего не было ни в маме, ни в дедушке, который приехал вместе с нами, чтобы помочь устроиться, ни, конечно, во мне.
Я это сразу почувствовал.
Квартира была пустая и гулкая. В одной комнате вдоль стен стояли три абсолютно одинаковые раскладушки, и телевизор моргал своим бельмоватым глазом. Во второй ничего не стояло, только в углу были в беспорядке свалены разные ящики, мешки, тюки – наши вещи, привезённые машиной из села три дня назад.
Была обставлена только кухня. Новенький стол, табуретки, шкафчики и холодильник сияли, как в магазине.
– О! Молодец, сынок! – зайдя в кухню, похлопал папу по плечу дед Грицько. – Сразу видно хозяйську дытыну. Знаешь, с чего начинать надо. Чтобы было, где сесть и борща поесть.
Я сразу же выскочил на балкон. Больше всего в квартире мне понравились ванная и балкон. Балкон был большой, длинный, с двумя дверьми – из комнаты и из кухни – хоть в футбол на нём играй.
Наш дом стоял на бульваре Дружбы Народов у Печерского моста, квартира – на двенадцатом этаже, и с балкона видно было далеко-далеко, аж за Днепр: новые белые массивы, окутанные сизой дымкой заводы, синие лесные дали…
Казалось, достаточно встать на цыпочки, вытянуть шею, ещё подпрыгнуть – и увидишь за горизонтом родное село. И ребят-одноклассников увидишь, и дружков своих Василя и Андрюшу, и учительницу Марию Степановну, и завуча Владимира Свиридовича, и рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса…
Я и не думал, что меня будут так провожать. Пришёл весь наш класс, и Мария Степановна, и завуч Владимир
Свиридович, папин друг. Принесли цветы. И говорили всякие хорошие слова. А Мария Степановна крепко обняла меня:
– Ты ж звони, Стёпочка, не забывай нас. Хоть и много ты мне крови испортил, но я же тебя, шалопая, люблю.
И я, глупый, не выдержал и расплакался. Василь с Андрюшей отвернулись и тоже зашмыгали носами.
А когда мы уже садились в машину, чтобы ехать на станцию, я всё время оглядывался. Мне очень хотелось хоть на мгновение увидеть рыжую Гафийку Остапчук из седьмого класса, которая жила через четыре хаты от нас. И только когда мы уже отъезжали, я всё-таки увидел её. Она вышла из-за погреба и, прикрыв ладонью глаза, смотрела нам вслед. Её рыжие волосы сияли на солнце и озаряли весь двор, всю улицу, весь мир.
Я подскочил и замахал ей рукой, чуть не перевалившись через борт машины. Она подняла руку и тоже помахала мне. Сердце радостно забилось. До самого поезда я был счастлив.
И теперь, глядя с балкона, я как будто видел там, за горизонтом, рыжую Гафийку, которая стояла у погреба и махала мне рукой. И сердце моё сжималось.
В новую школу меня пошёл записывать папа. И я, конечно, пошёл вместе с ним.
Чем-то мне эта школа напомнила нашу новую квартиру. Тоже пустая, тоже гулкая и тоже пахла известью, мелом, олифой. И оконные стёкла были забрызганы краской. В коридоре стояли козлы. Видно, только что закончился ремонт.
Эта неприветливая безлюдная звенящая пустота и въедливая послеремонтная холодная сырость сразу нагнали на меня тоску.
И тоска эта была предвестницей невесёлых моих дней в новой школе.
Кто хоть однажды был новичком в классе, тот прекрасно знает, какое гадкое, гнетущее чувство, какое унизительное волнение охватывает тебя с первой же секунды под любопытными насмешливо-выжидательными взглядами, которые преследуют тебя всюду, куда бы ты ни взглянул и куда бы ты ни ткнулся.
Где ты, мой весёлый характер?
Почему ты оставил меня, пробежав по телу холодными мурашками и спрятавшись где-то в пятках? Что же я буду делать без тебя, один-одинёшенек среди всех? Подожди! Не убегай! Не покидай меня!
Да разве удержишь?
Смех и юмор, весёлое настроение – вещь очень тонкая, деликатная. Мгновение – и всё. И как ни старайся, не вымучишь из себя смеха, если в тебе его нет.
Недаром дед Грицько всегда говорил: «Железо ржа разъедает, а сердце печаль сокрушает. Тоска – плохая подруга. Забудь о горе и не плачь. Оханьем поля не перейдёшь, горя не осилишь. Не разрешай печали поселиться в твоей душе».
Ех-хе-хе!.. Легко сказать – не разрешай, а если…
Как только я впервые переступил порог этого злосчастного шестого «Б», какое-то нехорошее предчувствие охватило меня.
– О! Новичок! – звонко выкрикнул с задней парты темноволосый паренёк в джинсовой куртке.
– Новичок! Новичок! – почти одновременно подхватили два невысоких круглолицых мальчика, сидевших за первой партой.
Бу-бух! – как будто что-то взорвалось. Все повскакивали со своих мест и сразу же окружили меня.
– Откуда, господин, прибыли? – подчёркнуто вежливо спросил темноволосый.
– Из села Финтифлюшки, идти сначала до опушки, потом прямо, где большая яма, по дороге кувырком, и вприсядку, и ползком, по лугам среди болот, где Макар телят пасёт, вот и всё! – бодро отбарабанил я заранее придуманное.
– Смотри, языкатый какой! А? – обернулся тот темноволосый к мордастенькому, румяному, как яблоко, мальчишке.
– Языкатый, нахал! – кивнул тот.
– Тихого пса и муха кусает! – бойко ответил я.
– Ну, у глупого пса всегда мухи в голове, – улыбнулся темноволосый, и все захохотали.
Я стушевался.
Смех бывает разный. Одно дело, когда смеются над твоими шутками, остротами, и совсем другое, когда смеются над тобой… Первый смех доставляет удовольствие, я его ужасно любил и готов был ради него на всё.
