Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев
Капитан работал машинами, как виртуозный эквилибрист гимнастическими предметами, из-под кормы только выхлестывали высокие буруны, взметывались едва ли не до флага, украшавшего зад парохода.
Многим бравым капитанам требовалось на такую работу минут сорок пять — пятьдесят, а то и весь час, нашему же судоводителю понадобилось всего двенадцать минут.
Когда швартовка была закончена, капитан вышел из рубки и, не вынимая изо рта трубки, поклонился берегу. На берегу раздались аплодисменты.
Причалил он, конечно, блестяще, не допустил ни одной ошибки, не промахнулся ни на сантиметр, Геннадий, случалось, сам, когда на него наваливалась волна лихого восторга, причаливал так же, хотя было это штукой опасной. Можно было легко промахнуться на пару сантиметров, — всего на пару, и все, — половина берега оказывалась снесенной, разрушено несколько построек, срезаны два дерева, а с ними исчезла половина железной посудины, вздумавшей совершить героический поступок. Для лихого капитана это заканчивалось плохо — судебным преследованием, чтобы товарищ вел себя впредь потише, и тюремным сроком.
Но аплодисменты, способные сладко потешить душу, капитан все-таки сорвал. Аплодисменты звучали долго.
Народа с порту Сан-Антонио собралось много, криков и беготни тоже было много… Но на что Геннадий сразу обратил внимание, так это на военных — невозмутимые, схожие с шагающими скульптурами, они, кажется, даже ростом были выше остальных, преисполненные какой-то особой важности, чувства собственного достоинства, степенности, осознания своей значимости, — все это бросалось в глаза.
Было понятно, что главные здесь не господа в черных пиджаках, с букетиками цветов встречающие прибывший из далекой России рефрижератор, не восторженно прыгающие дамочки, не докеры в желтых комбинезонах и нарядные, все в белом, моряки из свиты портового начальства, а военные.
— Все понятно, брат Иван, — сказал Геннадий Охапкину, — жди военных на борту. Пока они не проверят, прячем мы запрещенные к провозу в Чили гвозди у себя в ботинках или нет, не почистят камбуз на предмет запрещенной эмалированной посуды и не выяснят, какое количество подтирочной бумаги висит на гвозде в гальюне, нас с судна на берег не выпустят.
Охапкин сморщился с напряженным видом.
— А при чем тут гвозди и туалетная бумага, Алек-саныч? Что-то очень сложно.
Геннадий махнул рукой:
— Это я так, для красного словца.
Он все правильно понял — как в воду глядел. Едва на причал был сброшен длинный металлический трап, как, оттеснив в сторону публику, первыми на рефрижератор взошли военные и перекрыли за собой вход, поставив двух неприступного вида солдат с автоматами. Солдаты расположились один за другим, направили автоматы в разные стороны, словно бы собирались проводить операцию по зачистке…
Деревьев на причалах Сан-Антонио вроде бы не было — не положено, хотя за строениями густо кустилась разная зелень, в том числе виднелись и макушки деревьев, но птичий грай был сильным, — надо было открывать рот, чтобы, как при артиллерийской стрельбе, не лопнули барабанные перепонки… Хотя самих птиц не было видно — прятались под навесами пакгаузов и иных складских помещений, под крышами контор, ллойдовских лавок, сторожек, возведенных разными компаниями типа "Юниверсал фишинг" и компашками поменьше, где в одном скворечнике размером меньше нужника могло размещаться около десятка "вывесок", в трубах и расщелинах, — птичьи голоса звучали на каждом метре пространства. Понятно было, что здесь располагалось царство пароходов и певчих южных птиц…
Первым делом военные полезли в вахтенный журнал: кто едет на корабле и что собой представляет, не является ли личным врагом господина Пиночета; параллельно они сгребли в кучу судовые бумаги: где были, как плыли, в каких местах останавливались, сколько раз выходили в эфир и так далее — военным было интересно буквально все.
Руководил ими чернявый горбоносый абрек с огненными, как у голубя, глазами и синими погончиками, расположенными поперек плеча.
Капитан рефрижератора, невозмутимо попыхивая трубкой, разместился в углу рубки, у самого входа, на гостевой табуретке.
Вдруг огненноглазый предводитель военных, сидевший в противоположном углу рубки, на почтительном расстоянии от капитана, словно бы боялся заразиться от него коммунистическими идеями, настороженно вскинул голову и принюхался к пространству.
Вид у него сделался таким, будто его призвали охранять Пиночета, а он опоздал на службу — проспал, либо просидел в туалете, освобождаясь от поноса. Голова его совершила плавный разворот, носом своим он, как циркулем, прочертил дугу по воздуху, потом дуга была проложена в обратном направлении: абрек чего-то почувствовал…
Капитан, привычно распространяя вкусный табачный аромат, продолжал невозмутимо попыхивать трубкой, словно бы все происходившее в рубке его никак не касалось.
Военный предводитель еще раз прошелся циркулем по пространству рубки, поджал губы, будто строгая классная наставница, — он и впрямь стал походить на классную руководительницу из плохого фильма и, неожиданно дернувшись, словно пружина, сброшенная с предохранителя, подскочил к капитану. Вгляделся в его невозмутимые глаза и внезапно щелкнул себя пальцем по кадыку.
Капитан, в глазах которого мелькнуло презрительное выражение, приподнял и опустил одну бровь, — его всегда удивляли непьющие воротнички, пусть и в военной форме, — потом согласно наклонил голову.
— Ай-ай-ай! — пронзительно заверещал предводитель военных, будто на причинное место ему наступил бегемот, замотал головой и выдал целую очередь собранных в одну неразрывную цепь английских слов, из которых понятно было только одно: "Нельзя!"
Самозабвенно затянувшись трубкой, капитан выпустил очередной клуб дыма, погрузился в него с головой, будто колдун в бессмертной сказке Александра Сергеевича Пушкина, и сделался невидимым.
Предводитель-абрек тоже сделался невидимым, начал судорожно загребать руками воздух, словно выплывал с глубины на поверхность, очистился от дыма, как от мыльной пены, и вновь выдал на-гора длинную веревку склеившихся друг с другом английских слов.
Знатоки английского языка, имевшиеся на рефрижераторе, разобрали только одно выражение, которое военный предводитель словно бы специально очистил от шелухи — "Денежное наказание". Капитан также отодвинул от себя в сторону дым, будто пласт душистой ваты, приподнял правую бровь и согласно наклонил голову… Денежное наказание — так денежное наказание. Можно даже рыбой отдать или какими-нибудь железками, которые у него в трюме также найдутся… А вообще-то ему было все равно, будет наказание или не будет.
Зато как лихо он пришвартовался к берегу! Это же песня, баллада, гимн! Порт Сан-Антонио запомнит эту швартовку надолго, дамы даже через год будут аплодировать капитану в своих постелях.
А горбоносый все не мог успокоиться, с английского перешел на испанский, выплевывал из себя слова, будто подсолнуховый мусор, вскидывал над собой руки и тряс лохматой черной головой… Потом, когда выдохся, передвинул тяжелую черную кобуру с пистолетом, которая болталась у него едва ли не между ног, на задницу, а на место
