Семен Юшкевич - Евреи
Когда он случайно узнал от Шлоймы, что Неси приезжала к матери и оставила ей денег, он ушел на весь вечер в город и до поздней ночи бродил по улицам, мечтая встретить ее и убить. Как безумный, углубленный в свое желание, он проходил мимо богатых домов и, заглядывая в освещенный окна, грозил кулаками. И дома он долго потом сидел неподвижно, а на вопросы Мейты с мольбой отвечал:
– Уйдите, Мейта! Мне ничего больше не нужно… Будьте доброй девушкой! Мне ничего больше не нужно…
Но дни шли, шли, и снова Мейта находила путь к его сердцу. Даже тот ужас и отвращение, которые он испытывал при воспоминании о Фейге, перестали пугать его, и теперь он уже без страха глядел девушке в глаза и слушал ее насмешливые слова.
– Вы меня ненавидите, Нахман? Почему? Но… идите своей дорогой.
Внутренняя жизнь, однако, не покрывала надвигавшейся осенней беды, и когда Нахман не уплатил в двух лавках к сроку, кредит его пропал.
– Я думаю, – сказал он Даниэлю, которому только что сообщил эту печальную весть, – нам скоро придется бросить дело. Я делал ошибку с самого начала.
– Я такого года не припомню, – ответил Даниэль.
– Не говорите, Даниэль, я сам виноват. Торговать в рядах нужно уметь. Шлойма предупреждал меня…
Он вспомнил о первых днях, о том, как постепенно охватывала его жажда собственности, как любил свой товар, и мечтательно сказал:
– В этом, Даниэль, было очень хорошее… но торговать в рядах все-таки нужно уметь…
– Не мы одни пропадем, – мрачно сказал Даниэль.
– Что же мы зимой будем делать?
– Перестаньте, Нахман, спрашивать, – до зимы, может быть, еще и не доживем.
Оба стали хмурыми. Но часам к трем торговля поправилась, и Нахман повеселел.
– Вот видите, – сказал он, – сколько мы выручили… Поборемся еще. Теперь пойду за товаром… на наличные.
Вечером, возвращаясь домой, Даниэль предложил Нахману зайти к нему: будет Дина с женихом, сапожником Лейзером, старик Эзра сапожник, столяр Файвель с женой…
– Я приду, – сказал Нахман, кивнув головой. – Может быть, и Мейту приведу.
Они расстались, а Нахман, все возбужденный и довольный, лишь только зашел в комнату, сейчас же сказал:
– Собирайтесь, Мейта! Мы сейчас пойдем к Даниэлю. Вот только поужинаем.
Он наскоро поел, между тем как Мейта переодевалась, и когда ночь совсем наступила, оба отправились.
Мейту встретила жена Даниэля и посадила ее между собой и дочерью Симы, Диной.
Даниэль перехватил Нахмана и повел его к мужчинам.
– Ну, вот и хорошо, – проговорил он, похлопывая его по плечу, – я думал, что вы уже не придете.
Нахман оглянулся и поздоровался с сидевшими: со стариком Эзрой, человеком лет под пятьдесят, с больными глазами и короткой, седой бородой; с женихом Дины, сапожником Лейзером, и с маклером Перецом. Маленького Мойшеле, не сводившего глаз с Дины, он погладил по щеке.
– Стакан чаю, – говорил Даниэль, довольный обществом, которое его окружало, – не будет лишним после холода. Что вы ответите, Нахман? Мойшеле, работай! Налей и для Мейты, – она наверное не откажется.
Он засмеялся, а Мейта, неизвестно отчего, покраснела и ответила:
– Благодарю вас, Даниэль, мне и так хорошо.
– Ничего, Мойшеле, – настаивал Даниэль, – можешь налить: оба выпьют.
Маклер Перец, старый человек с печальными глазами и трясущейся головой, подобострастно слушавший до сих пор Эзру, громко сказал:
– Продолжайте, Эзра! Когда слушаешь вас, – забываешь о своих делах.
Он оттянул свой длинный, заплатанный сюртук, и голова его начала трястись, словно он тайно кому-то кланялся.
Опять, как до прихода Нахмана, наступила приятная тишина. Эзра, мигая больными глазами, спокойно заговорил, и все придвинулись, чтобы лучше его услышать.
– …Так я сказал, – начал он, взглянув на Мейту, – что нам нужно пойти домой. Самый приятный гость начинает надоедать, если засидится. Вот как я понимаю. Это и не криво и не прямо, и не длинно и не коротко. Это ясно: нужно пойти домой. Я человек маленький, но голова у меня не узенькая. Я знаю одно: нужно пойти домой.
– Нужно пойти домой, – подтвердил Перец и стал долго кланяться.
– Что мне здесь нужно? – спросил Эзра с удивлением. – Что вам здесь нужно? – обратился он к Нахману. – Может быть, вы знаете? А вам, Даниэль? Я думаю, и Мойшеле здесь ничего не нужно. Пойдем домой…
– Для чего? – произнес Нахман, поставив стакан на стол; и все посмотрели в его сторону, а Даниэль замахал в волнении руками.
– Но вы пес с ушами, как я Даниэль, – горячо сказал он, – если спрашиваете. Хороший вопрос… Можно думать, что вы здесь в меде купаетесь.
– Не купаюсь, – возразил Нахман, взглянув на Эзру, – но кому хорошо?
– Всем хорошо, но не нам, – сердито проговорил Лейзер. – Вы слепец.
– Вы не еврей, – произнесла Дина, встав со своего места и подходя к нему. – Тот, в ком течет хоть одна капля еврейской крови, чувствует наше рабство. Вы не еврей…
Она стояла, бледная от гнева, возмущенная до глубины совести этим чужим человеком, которого нужно было считать своим… Не в первый раз она слышала его речи…
С тех пор, как Дина прониклась идеей освобождения народа, ее жизнь превратилась в подвижничество. Она была темной, безграмотной, но национальное чувство творило чудеса. Она начала учиться, и трогательно было видеть, как по ночам, после трудового дня в мастерской портных, она отдавалась занятиям. Ее заветной мечтой была поездка на родину, где хотела зажить крестьянской жизнью, и из двенадцати рублей жалованья часть она откладывала на поездку, рассчитав, что за пять лет соберет нужную сумму. Жених Лейзер, ее же ученик, смотрел на все глазами девушки и считал Дину героиней. Она дрожала, как от пощечины, когда затрагивали ее национальное чувство, и в каждом еврее, еще не сознавшем своей обязанности перед народом, она видела раба, изменника и ненавидела его больше, чем чужих врагов.
Нахман, закрыв глаза, слушал ее, и ему казалось, что его бьют…
Если бы он обладал ее верой! Как она произносила: еврей. Еврей! Это звучало, как укор, как нежный призыв. Был ли он евреем? Чем заполнить это ясное и такое непонятное слово, чтобы задрожать от радости и гордости?
– Но я еврей, – громко сказал он, – и все-таки не понимаю, почему нужно уйти отсюда? Не сердитесь, – подхватил он, предупреждая ее жестокий ответ, – я вижу, как худо нам живется, но ведь и другим не лучше.
– «Там» наши поля запущены, – перебил его Даниэль…
– Наши дома разрушены, – подхватил Перец…
– Мы пойдем домой, – выговорил Эзра с волнением. – Я человек маленький, но голова у меня не узенькая, и знаю, что Моисей дал нам страну и сказал: живите в ней. Спрашиваю, как, имея свою родину, свой народ, работать на чужой земле, отдавать все силы чужому народу? Я не хочу многого. Я люблю свой народ, свою страну. У меня крепкое чувство, и хочу, чтобы у всех евреев было крепкое чувство, и они могли сказать, как я: пойдем домой… Я работаю в нашем кружке… Нужны деньги, деньги и деньги для великого дня. Я собираю их среди наших по копейке, – мы ведь не богачи, – и человеческую радость я испытываю в тот день, когда соберу рубль для фонда. Ведь каждая копейка идет на покупку земли в нашей стране. Вы слышите, – земли на копейку, но это будет наша земля, откуда нас уже нельзя будет согнать.
Даниэль кивал головой, и в глазах его стояли слезы. Какая дивная мечта улыбалась ему!.. Земли только на копейку. Но он не взял бы всех дворцов в этом городе за землю на копейку, где его народ будет отдыхать от тысячелетних мук.
– У Мойшеле, – выговорил он с волнением, указывая на мальчика, – уже есть марок на целый рубль.
– У меня будет марок на много рублей, – убежденно сказал мальчик, не сводя глаз с Даниэля. – Мы выкупим нашу страну.
– Кто наш вождь? – в восторге спросил Даниэль, мигнув Эзре.
– Герцль, – ответил мальчик.
– Ты любишь Герцля?
– Я его люблю, как Мессию. Он наш освободитель.
– Так, так – кивая головой, говорил Даниэль, растроганный, – мы все его любим. Герцль! Как хорошо это звучит. Как удары сердца оно звучит. Герцль! Надежда народа…
Нахман сидел, опустив голову и не поднимая глаз. Что-то, похожее на стыд, грызло его душу, и все-таки он чувствовал, что не убеждается.
– Это меня трогает до слез, – откровенно сказал он, обращаясь к Дине, – но ведь каждый камень здесь на улице кричит мне: ты мой, ты мой. Выслушайте меня. Я ведь не враг. Я хочу хлеба для народа, вы посыпаете камень сахаром и говорите: возьми, вот это его накормит. Но народ хочет хлеба, свободы.
Мейта смотрела на него, и по ее глазам он не мог теперь разобрать: одобряет ли она его, или осуждает. Он многое хотел сказать, но мысль не претворялась в ясные слова, ясные истины, который убедили бы его самого. Евреи страдают в чужой стране, отчего же не меньше страдают те, кому страна принадлежит? Ведь он это видел на каждом шагу, знал с раннего детства…
Мейта сидела задумчиво, прислушиваясь к спору, и чудное волнение и страстные порывы колебали ее душу. Родина! Она не в первый раз слыхала о ней, и Эзра вызывал своими словами слезы обиды, слезы радости. Что-то мощное, светлое вырастало на ее глазах, и было оно такое ласковое, родное, что от него, как от матери, нельзя было отвернуться. Оно сияло еще вдали, но уже будило в ней тысячи трогательных настроений, которые к чему-то привязывали, о чем-то заставляли жалеть, вздыхать. И она сидела, вся во власти этих новых, милых чувств и, думая о Нахмане, спрашивала себя: прав ли он, или не прав? Эзра мигал глазами, пытался говорить, а Даниэль и Лейзер перебивали его, не желая ему уступить чести возразить Нахману. Но уже несся голос Дины, и среди шума он повелительно требовал;
