Надежда Кожевникова - Елена Прекрасная
И с Митей она переменилась. Прежде слушалась его во всем, теперь же обрывать осмеливалась, и, как не неприятно это было Елене замечать, в интонациях Оксаниного голоса она замечала отголоски собственного.
Но в малогабаритной, тесной квартирке куда было скрыться? Выражения еще можно подбирать, затемнять смысл сказанного в присутствии девочки, но тон, интонации все равно их отношения друг с другом выдавали.
Они стали часто ссорится. Поводы разные находились, Елена, во всяком случае, без труда их обнаруживала. Сама себе в такие моменты бывала противна, потому что на Митю не действовал намек уже достаточно оскорбительный, и приходилось бить наотмашь, вслух о том говорить, о чем и думать неловко, себя унижая, ужасаясь такой собой, но – говорила, потому что Митина непробиваемость вселяла бешенство.
Она ему: «Ты ведь жалок! На подхвате на телевидении тебя держат, топчешься, топчешься на одном месте и доволен?». Он же терпеливо, подробно начинал разъяснять, в чем состоят его служебные обязанности, как он их выполняет, почему не согласен с ней, Еленой.
Она ему, с тем омерзением, с каким погружаешься в болотную тину с головой, – о деньгах, о благосостоянии, довольстве в иных семьях. Он все так же, с ничем не замутненным чувством свой правоты и вместе с тем с жалостью к ней, произносил что-нибудь вроде «не в деньгах счастье», после чего ей уже и не казалось стыдно как торговка на рынке орать.
Тогда он застывал. Лежал на кровати, закинув руки за голову, темноволосая его голова красиво выделялась на подушке, выражение лица серьезно, задумчиво, да только все это показуха, а правда то, что не хватало ему гордости, твердости, самолюбия, чтобы ударить кулаком по столу: «А ну замолчи!».
Но и тогда ничего бы не изменилось. Ссорились они, правда, только в своей комнате. Но, случалось, Оксана приоткрывала дверь, заглядывала: «Мама, можно?». И Елена, ни секунды не медля, всегда с одинаковой, как на магнитофон записанной четко-раздельной интонацией, произносила: «Оксана, закрой дверь».
«Закрой дверь… закрой дверь… закрой дверь». И все. И больше, уже годы спустя, Елена считала, упрекнуть ей себя было не в чем. Большего, как впоследствии выяснилось, могло и не быть. Достаточно. «Оксана, закрой дверь».
Оксана закрывала. Уходила к себе. Что-то делала, думала о чем-то. Пока Елена продолжала с Митей отношения выяснять.
Потом она выясняла их с Сергеем. И ту же фразу произносила: «Оксана, закрой дверь». Так неужели одна фраза могла стать причиной всех бед? И по сравнению с ней ошибки куда грубее, казалось бы, в результате весили меньше. И благие намерения, страстные порывы, уверения, мольбы – все разлеталось прахом. В ушах продолжала звучать фраза: «Оксана, закрой дверь!».
21
Видно, так уж им было суждено, время от времени встречаться. И эти встречи, как правило, теперь случайные, с перерывом в несколько лет, привносили с собой как бы некий итог: вот еще несколько лет прошло, вот с таким результатом.
Они могли ничего и не обсуждать, только взглянуть оценивающе друг на друга, разбежаться в разные стороны, но осадок долго еще оставался на душе, по крайней мере, у Елены.
К тому моменту, когда они снова столкнулись с Варей, Елена с Митей уже разошлась, вышла замуж за Сергея Петровича Верхового. Пережила мучительный его развод с женой, переезд из Свердловска в ее малогабаритную московскую квартиру, обмен на большую площадь. А дальше началась нескончаемая цепь метаний, примирений, взрывов раскаяния, вины его по отношению к брошенной семье, которыми он донимал Елену одновременно с клятвенными обещаниями любить ее до гробовой доски. Его придирок к ней по мелочам и засыпания, столь же неожиданного, ее подарками – и все это следовало назвать притиранием человека одной судьбы к человеку с судьбой совершенно иною.
Сергей Петрович был старше Елены на пятнадцать лет. В Свердловске занимал крупный пост, имел научную степень, но от деятельности научной давно отошел, зато имел опыт руководства.
Они познакомились в доме отдыха, куда Митя с трудом достал путевку, к сожалению, только одну, и Елена среди несемейных отдыхающих сразу выделила этого несколько угрюмого седовласого человека с медвежьими повадками и неожиданно быстрым, прицельно-зорким взглядом слегка раскосых татаро-монгольских глаз. Волосы его, «соль с перцем», очень густые и, верно, очень жесткие, сами распадались на пробор, и у него была привычка ворошить их растопыренной короткопалой ладонью. Он был неловок: входя в столовую и двигаясь между столиками, как бы опасался что-нибудь невзначай задеть, и вместе с тем чувствовалась в нем та самоуверенная сила, которая внушала опасливое уважение.
Он ни с кем не сближался, ел молча за соседним от Елены столом, уходил, но вдруг – неизвестно, что было тому причиной, – оглашал столовую зычно-раскатистым хохотом, который переходил в несколько смущенное покашливание, и Елена тогда опускала лицо, скрывая улыбку.
Он казался ей забавным. Как прогуливался, заложив за спину руки и выпятив гордо грудь, с озорным недоумением вглядываясь в красоты юга. Однажды она наблюдала, он долго смотрел на распустившийся в центре клумбы цветок кактуса и вот, ступая на цыпочках, пробрался к нему и наклонился понюхать. Лицо его при этом выразило такое разочарование, что она прыснула.
Заметил ли он ее, трудно было сказать, во всяком случае никаких попыток познакомиться не делал. Но как-то она сидела в кинозале, фильм вот-вот должен был начаться, когда послышалось знакомое уже ворчание, шум, будто медведь в чаще лез, ломая ветви, – это он, наступая кому-то на ноги и извиняясь, шел, согнувшись, по ряду, ища место. Она откинулась к спинке кресла, когда он протискивался мимо, и тут он с ошарашивающим бесстыдством заглянул за вырез ее кофточки.
На следующий день она демонстративно от него отвернулась, когда выходила, а он входил в лифт, прошла по коридору и услышала, что ее нагоняют.
Он лез напролом, пренебрегая даже теми остатками приличия, что еще считались необходимыми. Крикнул ей вдогонку: «Послушайте…», и она в растерянности обернулась.
Он к ней бежал. Детская восторженная улыбка расползлась на его обычно угрюмом лице. Не утруждаясь подыскиванием какого-либо повода для знакомства, начал, в спешке заглатывая слова: «Вы на пляж идете? Вода, я взглянул на табло, двадцать два градуса. Даже и не охладишься. Вообще, вы знаете…»
Она спустилась на пляж, и он с нею. Поставил рядом топчаны, присел, продолжая говорить. Вдруг вспомнил, что забыл полотенце, плавки. «Только не уходите, – сказал строго, – я сейчас».
У него уже намечалось брюшко, и тело было белое-белое, даже глядеть почему-то стыдно. Елена пересыпала камушки из одной ладони в другую, а он все говорил. Многое из его речей Елена пропускала, слушать стала, когда он заговорил о ней. Случилось это довольно скоро: он ни в чем не умел, не желал медлить.
Если поверить, жизнь его до сей поры представляла одну линию: работа, работа, работа. Если поверить, он был верный муж: ему и в голову как-то не приходило… Если поверить, он впервые полюбил, ну уж для точности – влюбился.
Его удивляло все. Что женщина может шутить и могут смешными быть ее шутки, что, не подумав, можно обидеть и также легко пустяком обрадовать, и что ухаживать надо уметь, любить тоже уметь надо, и что, оказывается, подумать только! – лифчики у женщин бывают кружевными.
Его удивление и веселило, и трогало, и пугало ее. Он говорил: «Все, что было, ровным счетом – ничто!». Вцеплялся пятерней в свои густые жесткие волосы. «Какой я был дурень, какой дурень…» И с ревнивой обидой: «Почему я раньше тебя не встретил? Где ты была?».
Нечто подобное она и раньше от других слышала, признания его оригинальностью не отличались. Но что слова! Невозможно, оказывалось, предсказать его действия. Преград для него никаких будто существовало.
Раньше она полагала, что люди чиновные куда рассудительнее, привыкнув к определенным благам, не станут ими швыряться. Прежде чем что-то предпринять, попытаются хоть как-то себя оградить, обезопасить. Ведь она-то оставляла за ним возможность хотя бы временно, а может, и надолго, отойти, так сказать, на заранее подготовленные позиции. Но он и слышать об этом не хотел, и она замолкала, с одной стороны, польщенная, но вместе с тем догадываясь уже, что вся ответственность за его бескомпромиссность ляжет в итоге на ее плечи.
Что и случилось… Его сыну исполнилось пятнадцать лет. Его жена, как он впоследствии многократно Елене повторял, была в высшей степени достойная женщина. Он их бросил, он иначе не мог – ему никогда не искупить свою вину перед ними.
Да, он ушел. Но окончательно со своим прошлым порывать не намерен. До Елены постепенно дошло, что он имел в виду под выражением «не окончательно».
Междугородный звонок отличался особой, резкой настойчивостью. Перезвон этот, чуть ли не ежедневный, в сознании Елены стал как бы символом бурного натиска, грубого вторжения Сергеева прошлого в их сегодняшнюю жизнь. И в такие моменты она чувствовала, что он не рядом с ней оставался, а оказывался мгновенно по т у сторону, куда ей не было доступа, и где сплоченно действовала бывшая его семья.
