Радуга - Пранас Трейнис

дороги бросил под обожженной молнией елью. А ваш Алексюс хвастает, что всю ночь ему снились райские сны. Хорошо, что у Флорийонаса Заранки есть голова на плечах и свидетель. Правда, этот свидетель — вор, представитель отбросов общества, которого Флорийонас с первого же взгляда раскусил, потому что тот недавно просил его за мелкие услуги полиции устроить звонарем... Пурошюс следил за Алексюсом. Видите ли, вору кажется, что все кругом воруют. Такова психология вора. И вот вам курьез!.. Оказывается, что воры тоже могут иногда дать пользу обществу. Ха-ха-ха! Ах, вот и он! Господин Пурошюс! Легок на помине. Не волнуйтесь, уважаемый. За эту ночь вы заслужили повальное отпущение грехов из рук ксендза-настоятеля, а от полиции — крупную денежную премию с непременным условием, что не пропьешь ее, шельмец, а до единого цента отдашь семье и успокоишься... Хотя бы этой зимой не будешь покушаться на имущество ближнего своего. Любезный настоятель, кстати, в двери вашей колокольни очень скверные замки. Их можно отпереть обыкновенным трехдюймовым гвоздем. Флорийонас там уже побывал. Там ничего нет, кроме зерна и свежих заснеженных следов. Вот видите, какие дела творятся, уважаемые господа и барышни. Коммунисты с каждым днем становятся хитрее. Свить гнездышко под крылом святой церкви! Класс! Слава судьбе, что господь накануне своего дня рождения не помог им и осрамил, вдохнув дух святой в Тамошюса Пурошюса. Теперь Флорийонас Заранка уверен, что до рождества удастся распутать гордиев узел и показать обществу изнанку трагических событий, поймать убийц своего любимого брата, Мешкяле и учительницы Кернюте. Они понесут наказание. Священной рождественской ночью общественность городка сможет спать спокойно. Вы уж простите Флорийонаса Заранку за несколько хвастливый тон, святой отец, но должны понять, что он чертовски счастлив. Это первая его крупная профессиональная победа... Ему грозит повышение по службе, хотя он не успел и ног согреть в этом проклятом захолустье, где он, откровенно говоря, чувствовал себя, как муха в пахтанье... Ах, черт возьми, вот и не верь той цыганочке, которая ему после окончания гимназии сказала: «Ты, паренек, родился под счастливой звездой». Кстати, не подумайте, что начальник участка, находясь на службе, позволил себе выпить. Он трезв, как этот месяц, который глядит в замерзшее окошко. Пожалуйста, убедитесь, настоятель. Пожалуйста, барышня... Вы не можете себе представить! Господин Флорийонас сегодня ночью, пригнав в участок этого еврейчика, катался в сугробе вместе с полицейской кобылой. Не от усталости. Нет! От чистой радости. Как хорошо, когда человеку везет! Господи, как хорошо!.. Вы уж не волнуйтесь, ксендз-каноник, дай боже побольше таких бед, у которых счастливый финал.

— Не может быть. Кошмар! Я не верю. Ведите меня к Алексюсу, — просипел настоятель, потеряв терпение, но Флорийонас крикнул:

— Никоим образом. Вы можете простудиться, Тарулиса приведут сюда. Его мои ребята уже согрели. Пурошюс!.. Бегом марш!

Вот когда Пурошюс захотел сойти с ума. Вот когда!.. Но рассудок не повиновался. А рассудка не слушались ни руки, ни ноги. Пурошюс стоял, как вкопанный, и господин Флорийонас удивился, когда это его сподвижник успел надраться.

Убежала Антосе. Мужчины втроем привели Алексюса. И снова Флорийонас Заранка показывал свое красноречие, просил Тарулиса по-хорошему объяснить своему хозяину и благодетелю, как он угодил в силки большевиков, какую пользу от этого имел, кто его заставлял быть двуличным, почему он настоятелю служил, а водился с нехристем? Может, Алексюс в еврейскую веру перешел, а может, Пятрас Летулис телом своей сожительницы его подкупил? Вы уж простите, барышня Антосе, но Флорийонас ищет смягчающие вину обстоятельства. Ему искренне жалко этого несовершеннолетнего парня. Он хочет понять психологию орудия большевиков и даже готов за правду помиловать его. Ведь никому из верующих прихода не хочется, чтобы колокола костела угодили в руки вора. Он душой болеет за честь настоятеля Бакшиса, переживает за мать преступника, которая наверняка рыдает за дверью от стыда, что, вырастив такого сына для бога, черту отдала... Кто-кто, а ты, Алексюс, должен бы понять, что приходскому пастырю надо знать, где таятся корни зла в его овчарне, кто эти красные волки в овечьих шкурах, в гибельные силки которых ты угодил и явно дал присягу молчать в минуту опасности, стиснув зубы. Вообрази себе, что мы, твои следователи, продались евреям!.. Ведь ты-то им продался. Ты! Мы — честные литовцы! Мы! И тебя мы никому не продадим. Мы разделим твою беду между собой, господь бог отпустит тебе смертный грех, руками ксендза-настоятеля назначив покаяние. Алексюс Тарулис, ты слышишь голос Флорийонаса Заранки?

И снова лопнуло терпение у настоятеля:

— Выйдите все. Оставьте нас вдвоем.

— Напрасно, настоятель, — заговорил Алексюс. — Я сказал начальнику все, что знал. Кто-то меня оклеветал.

— Замолчи, гад! — крикнул Анастазас. — Теперь-то мне ясно, что когда ты в прошлом году хворал, уже тогда с этим евреем стакнулся, винтовки шаулисов свистнул, ты и копилку освобождения Вильнюса подчистил, и в наши окна стрелял. Убить тебя да повесить на площади во славу господа!

— Вы слышите, настоятель? Все они сегодня ночью будто белены объелись. Кричат, дерутся. Я на них на всех в суд подам.

— Алексюс, здесь есть свидетель, — сказал Бакшис, не глядя махнув на Пурошюса.

— Мне вы не верите, настоятель, а этому полицейскому прихвостню верите? Верите этому Иуде, который сегодня утром в костеле крестом лежал, а ночью лез воровать ваше зерно.

— И черный кот ему дорогу перебежал. Да? Вздумал тебя, ни в чем не виноватого, выдать. Да?

— Вы у него спросите, начальник.

— Шито белыми нитками, уважаемый, твое объяснение. Не ты, а Пурошюс на тебя должен в суд подать за клевету.

— Он воровать шел, головой ручаюсь.

— Откуда знаешь? Только что мне твердил, что после рождественского объезда спал будто убитый.

— Я и во сне Пурошюса знаю как облупленного. Пускай он вам скажет, что я вру.

— Пурошюс, заткни рот этому поросенку!

Пурошюс хотел крикнуть: «Алексюс прав», но язык оцепенел, а горло сжимала невидимая рука. Впервые в жизни хотелось ему проявить смелость, и что-то не позволяло. Черт! Черт его обуял. Почему у него не помрачился рассудок? Почему? Господи, если ты есть, спаси Иуду Пурошюса! Он дает тебе клятву быть человеком. Только отведи эту грозу. Отведи грозу и позволь открыть рот.

Пурошюс ухватился за столешницу и рухнул на стол.

— О, негодяй! Видишь, что ты сделал