Наталья Корнилова - Быстрее пули
– То-то я смотрю, что ваше лицо мне знакомо, – сумрачно сказал Ткачев. – Вы выступали по телевидению насчет убийств Рейна и Семина. Это ваши друзья, да?
– Однокурсники и деловые партнеры. Но это все в прошлом. Я сам чуть было не остался в прошлом.
– Понятно. Кто еще погиб?
– В перестрелке, кажется, погиб один из охранников этого магазина, – проговорила я. – А еще… еще погиб Родион Шульгин. Директор детективного бюро «Частный сыск». Мой босс.
Майор Ткачев бросил быстрый взгляд на мое бледное лицо и расширенные глаза и отвернулся.
– Будем проводить дознание, – тихо сказал он.
– Проводите, – в тон ему проговорила я и посмотрела в сторону старшины, которого толкнул Владимир. Тот поднимался с асфальта, грязно при этом ругаясь, а лейтенант быстро произнес:
– Ладно, Димок, рвем отсюда когти. Не видишь, тут убойный отдел тусуется…
* * *Я не подозревала, что мне предстоит перенести еще одно немалое потрясение. Уж не знаю, какое по счету за эту бурную ночь.
Майор Ткачев по осколкам витрины направился в магазин, где его уже ожидали продавщица, кассирша и уцелевший охранник, тот самый, что отлетел на застекленные полки.
Работники магазина начали наперебой излагать майору свои версии случившегося, Ткачев морщился, но слушал, а потом прервал всех и велел говорить по порядку.
Один из людей Ткачева велел нам с Каллиником встать у стены, за массивный выступ, и пока не сходить с места, а второй осмотрел трупы Гены и шофера Андрея и заглянул в салон, где лежал мой бедный босс.
Как же такое могло произойти, господи?
Я смотрела на каллиниковский «мерс» и видела спину парня из уголовного розыска. Вероятно, он осматривал тело Родиона Потаповича.
– Что за черт? – вдруг произнес он. – Что это такое? Вы, – он повернулся ко мне, – вот вы, да, идите сюда.
– Что такое?
– А вот то! Вы, кажется, говорили, что убит ваш босс, Шульгин вроде его фамилия, да?
– Да.
– Взгляните, в салоне машины он?
– Да, он.
– Нет, вы взгляните, – решительно проговорил тот. – Потому что если вы говорите, что в салоне убитый Шульгин, то кто-то из нас – явный идиот.
Я подошла к машине, чувствуя на своем затылке тревожный взгляд Каллиника, и заглянула в салон.
Несомненно, передо мной был мой босс. Несомненно, с его неподвижной руки капала густая темная жидкость. Но… но…
В горле Родиона Потаповича что-то булькнуло, он дернул носом, потом пошевелил плечом и медленно повернул свою всклокоченную голову. Когда его глаза встретились с моими, я увидела, что его лицо, сонное и помятое, вытягивается.
– Родион Потапович, что у вас с рукой? – деревянным голосом произнесла я. Кажется, такую фразу я уже где-то слышала. В кино, наверное.
– С рукой… рукой. А что такое? Да… а купили туфли-то? – И, не дожидаясь моего ответа, он поднял руку, с кончиков пальцев которой капала темная жидкость, облизнул ее – я невольно содрогнулась! – и, сморщив нос, проговорил:
– Ну что ты будешь делать! Так и знал, что не довезу. Разззбил! Разбил, ежкин крендель!
– Что – разбили? Какой – крендель? – с расстановкой спросила я неживым голосом. Это было уже слишком.
– Ликер разбил! Каллиник… он подарил мне ликер! А я то ли во сне его раздавил, то ли… мне такой кошмар приснился. А где все?
– Это не вам приснился кошмар, босс, – холодно сказала я. – Это нам приснился кошмар. Хоть мы и не спали в отличие от вас.
* * *Я сидела перед окном в своей комнате и рассматривала рисунок растопыренной кошачьей лапы, тот, что прислали Каллинику и который как две капли воды был похож на метки, найденные у покойных Рейна и Виктора Семина.
Странное действие производил на меня этот рисунок.
Я еще не могла понять, что такого есть в этих линиях, штрихах и обозначенных мягким карандашом полутонах, что заставляет меня так неадекватно – и независимо от волевых усилий – реагировать на этот рисунок. Всякий раз, когда взгляд задерживался на «лапе» больше минуты, я ощущала, как легкий озноб разливается по спине, в горле образуется сухой ком и что-то холодное и властное, разрастаясь, как плесневый грибок-паразит, тянуло от желудка к голове, проталкивалось в каждую клеточку организма, застывая в кончиках пальцев и шевеля волосы.
Это было странно.
И еще я была уверена в том, что этот рисунок и есть тот самый оригинал, копию с которого принесла нам старуха Адамова. К моему мнению склонялся и чудесным образом «воскресший» босс, который еще в ресторане «Клеопатра» рассматривал рисунок с помощью лупы.
Кстати, о Родионе.
Он в самом деле заснул и ничего не слышал, когда началась та вакханалия с перестрелкой, битьем витрин и дымовой завесой. И неудивительно, что мы приняли его за мертвого, потому как на общем кровавом фоне неподвижное тело с капающей с руки темной жидкостью не могло быть воспринято иначе, чем труп.
Долго жить будет.
В отделе нас продержали несколько часов, допросили, предложили подписать протокол и временно воздержаться от поездок за пределы Москвы.
Родион хотел было возмутиться, но я удержала его от этого, красноречиво дернув за рукав.
Сразу после этого мы поехали к нам в офис. Домой Каллиник решил не заезжать – не хотел быть в одиночестве в такое время. Оказалось, что его супруга в данный момент отдыхает на Лазурном берегу, в Ницце.
– Тем лучше, – сказал по этому поводу сам Каллиник. – Тем лучше.
Я сидела перед окном и внимательно рассматривала эту проклятую бумажку, которая несла людям смерть. Странно. Обычно киллеры не идут на такие непрофессиональные трюки, не оставляют подобных автографов.
А тот человек – что-то не похож он на любителя.
Зачем же тогда эта «кошачья» метка?
Почему-то вспомнилось прошлое. То прошлое, о котором я предпочитала не вспоминать. Но оно упорно всплывало со дна памяти.
Вспомнился Акира. Мне вообще казалось, что моя память начинается именно с того момента, как меня, семилетнюю девочку, забрали из детдома. Давно это было, почти двадцать лет назад, но я с живостью и без малейшего напряжения могу вспомнить, как он, невысокий, по-азиатски сухощавый и подтянутый, вошел в грязный вестибюль и глянул на меня своими раскосыми темными глазами. Мне тогда не понравился его взгляд, я отвернулась и уставилась в окно. За окном накрапывал дождь, лип к стеклу. Деревья хватали промозглый воздух голыми ветвями, а черные комья грязи, зависшие на этих ветках, неожиданно распускали крылья и вдруг оказывались раскатисто каркающими воронами.
Мне всегда казалось, что моя память начиналась именно с этого.
С того момента, когда нас, пятерых детдомовцев, четырех мальчиков и одну девочку, меня, Марию, – взял на воспитание японец Акира, последний представитель запрещенной в Японии секты. В нашей стране всегда все было наоборот – то, что разрешено во всем мире, запрещено у нас, а то, что в других странах, мягко говоря, не приветствуется, у нас встречают если не с распростертыми объятиями, то по крайней мере смотрят на это сквозь пальцы.
Акира воспитывал нас много лет. Откровенно говоря, я не понимаю, почему его секту запретили в Японии. Это же не «Аум сенрикё», которая распыляла нервно-паралитический газ в токийском метро.
Акира учил нас искусству выживания. Возможно, та методика, которую он использовал, чем-то возвращала нас к истокам человечества, в первобытное состояние, но мы не стали питекантропами и не изъяснялись между собой ударами дубины. Напротив, мы стали всесторонне развитыми и очень сильными духовно и физически людьми.
Впрочем, как говорил Акира, мы были такими с самого начала, недаром из многих он выбрал именно нас и сказал нам, что у нас высочайшая степень выживаемости. Только это следовало поднять на поверхность, проявить, как фотографию.
Ну еще бы: детдомовцы в нашей стране, тогда еще – Советском Союзе. Кому же и иметь высокую степень выживаемости, как не им?
Методика Акиры будила такие подкорковые зоны мозга и сигнальные системы, которые имеются у зверей, но отмерли у современного человека. Его учение основывалось на психологическом погружении в образ того или иного животного. Какого именно – определял Акира по ему одному ведомым критериям.
Во мне он увидел пантеру. В моих братьях – а Акира нарек нас, чужих по крови, братьями и сестрой – он определил медведя, тигра, ягуара и волка.
Ни одного травоядного. Все – хищники.
И мы стали ими. Хотя сидящий внутри каждого из нас зверь не подчинялся воле и сознанию. У зверя нет сознания, его лучшие качества проявляются только тогда, когда он стоит на грани, и тогда инстинкт и первородные импульсы дают команду выжить и отпускают на волю истинный потенциал. Истинную мощь, таившуюся в каждом из нас.
Словосочетание «истинная мощь» каждый из нас понимал по-разному. И когда медведь научился ударом кулака проламывать кладку в полкирпича, Акира положил руку на его плечо – маленький и щупленький на фоне своего названого сына – и сказал:
