Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

– Искусство оживлённой трепотни чуточку чрезмерно высоко развито в этой компании, – говорит Бертиль. – А вот искусство держать язык за зубами абсолютно отсутствует.

Когда мы вместе гуляем, Бертиль и я, мы можем долгими часами ходить молча, и я не замечала, чтобы от этого нам становилось хуже. Да и так весело бродить с Бертилем, потому что его живому взгляду ничто в природе не чуждо. Он знает столько названий птиц и растений, о которых у меня нет ни малейшего представления, он находит птичьи гнёзда там, где я не вижу ничего, кроме небольшого пучка увядшей травы. Он всегда находит первую фиалку весной, а когда я внезапно замечу несколько маленьких круглых коричневых комочков в полях, он говорит, что это – визитная карточка зайца.

Ага, ну теперь, думается, ты, верно, по горло сыта Бертилем, так что я избавлю тебя от дальнейших рассказов и закончу лишь тёплым приветом от

Первое воскресенье адвента

[46]

Дорогая Кайса!

Какая погода во время адвента в Стокгольме? Надеюсь, снега нет, потому что тогда я позеленела бы от зависти. Хотя не беспокойся, на нашу погоду сейчас особо жаловаться не приходится.

Разумеется, снега у нас нет, но деревья подёрнуты инеем, и маленький багряный луч зимнего солнца энергично силится пробиться сквозь туман. Ему как следует это не удаётся, но во всяком случае радостно смотреть, как он пытается…

Всё наше семейство поднялось сегодня рано утром и зажгло первую свечу адвента. Мама играла, а мы пели «Приготовьте путь Господу…»[47]. И внезапно мы почувствовали, что Рождество близко. В первое воскресенье адвента словно видишь на расстоянии факел, а потом всё ближе и ближе с каждым днём подходишь к нему, пока в сочельник он не начнёт светить тебе и согревать до самой глубины сердца.

После завтрака Сванте, я и Йеркер бодро отправились на прогулку. Мы шли лесом к Шерсхульту. Как бы ни пыталась, я не смогу описать тебе, как там было красиво. Можно, конечно, вспомнить бриллианты, но видела бы ты деревья, покрытые инеем!

Йеркер рыскал в кустах туда-сюда, словно гончий пёс, так что я подсчитала: он прошёл вдвое большее расстояние, чем мы со Сванте.

В Шерсхульте есть старый заброшенный торп[48]. Туда мы и отправились. Летом, когда цветут сирень и старые яблони с шишковатыми ветвями, там потрясающе красиво. По-моему, тяжко думать о том, что здесь некогда жили люди, посадившие эти яблони, и обитавшие в этой лачуге, и возделывавшие землю. И о том, что нынче здесь так пустынно и всё пришло в упадок.

Быть может, торпарь, привезя сюда яблони и посадив их в землю, надеялся, что его дети, и внуки, и правнуки будут веки вечные жить на этом торпе и выращивать новые деревья, когда старые погибнут… Как ты думаешь?

Замка на дверях не было, и мы вошли. В углах висела паутина, оконных рам тоже не было. Сразу бросалось в глаза, что половицы истёрты множеством ног. Горница и кухня – вот и всё жильё. В горнице находился огромный открытый очаг. Кто знает, сколько сопливых торпарских ребятишек, сидя здесь, грели ножки у огня, пока матушка варила на кухне кашу на ужин, а тьма стеною стояла за окном. Йеркер сновал вокруг и заглядывал повсюду и вдруг, откуда ни возьмись, предстал перед нами с целой пачкой старых писем, которые нашёл в шкафу. Все письма были из Америки, из Дулута, что в северном штате Миннесота, и датированы 1855 годом. Так что я не думаю, что мы совершили великий грех, прочитав их. Писались они отцу и матери домой в Шерсхульт некоей Хильмой Карлсон. «Вообще-то в Штатах всё очень хорошо, – писала она, – хотя работать приходится тяжело, a money[49] даром не платят». Ещё она жутко тосковала по материнской колбасе, фаршированной кашей. Да, дорогая Хильма, ну что тебе было делать в Америке? Сидела бы дома в мире и покое и ела бы колбасу, фаршированную кашей, пока не лопнула бы. А твоим отцу с матерью не пришлось бы умирать в одиночестве, а Шерсхульт не был бы теперь пустынным торпом. Но может, Хильма была такая бедная, что Америка показалась ей единственным выходом из положения.

Потом мы отправились домой, и прямо в полдень Йеркер рухнул в ванну, когда пускал там в плавание берестяную лодочку, и сильно поранился над ухом, так что Майкен пришлось пойти с ним в больницу, где рану зашили. Он явился домой с небольшой хорошенькой повязкой, прикреплённой липким пластырем, чувствуя себя героем дня. Но заявил, что в ближайшую неделю не станет выходить на перемены.

– Ради Бога, почему? – спросила я. – Рана тебе наверняка не повредит!

– Ты так думаешь? – возмущённо спросил Йеркер. – Где тебе знать, что творится в нашей школе. Если я стану выходить утром на перемену, то вернусь домой с целиком оторванным ухом.

И это сказал маленький драчунишка! Ну да, я знаю, что среди малышей случаются жестокие схватки. Не так давно я проходила мимо народной школы и видела, как забияка Йеркер, издав боевой клич «Битва и победа!», ринулся сломя голову прямо в кучу из пяти-шести отчаянно, изо всех сил дравшихся сорванцов. Так что, может, и в самом деле ему надёжнее оставаться на переменах в классе.

А вообще никаких новостей на горизонте Смостада нет.

Да, правда, мы были у Марианн на дне рождения, если тебе интересно слышать об этом. Содержанием вечера были чай, бутерброды и небольшая, корректная перепалка со Стигом Хеннингсоном. Перепалку начал Бертиль, а происходило это примерно так.

Стиг без всякой в том нужды долго болтался перед зеркалом в прихожей, поправлял галстук, причёсывался и, казалось, был безмерно доволен своим отражением, так что один из мальчиков чуть презрительно сказал:

– Чёрт побери, как упорно ты смотришься в зеркало!

Стиг тут же парировал:

– Я, как полевые цветы, радуюсь своей красоте.

Следующая реплика принадлежала Бертилю. Он очень сухо произнёс:

– Как приятно, когда люди радуются такой малости!

Вероятно, были сказаны ещё большие колкости, не стану этого отрицать. Но Стига, во всяком случае, по-настоящему припечатали, и это ему так полезно, так полезно! Он живёт на полном пансионе у той же хозяйки, что и Марианн, поэтому он как бы имеет на неё бесспорное, неотъемлемое право, иначе, пожалуй, ей можно было бы найти более приятного кавалера.

Неплохие подарки достались Марианн. Мама и папа – управляющий имением – наверняка сделали всё, чтобы достойно отпраздновать пятнадцатилетие дочери. Ты только послушай. Маленькая дорожная сумка из свиной кожи, две пижамы из чудеснейшего мокрого шёлка, красный футляр с маникюрным набором, по-настоящему очаровательный серебряный браслет, двадцать пять крон наличными и три пары нейлоновых чулок. Но ни единой книги. Мне, пожалуй, пришлось бы справить пять дней рождения, чтобы получить столько подарков, сколько Марианн получила за один, но, во всяком случае… Если бы у меня был день рождения и мне бы не досталось ни одной книги, я бы серьёзно начала сомневаться: не нарушен ли порядок мироздания?

Вообще-то было так весело и шумно, как никогда. Сначала мы танцевали, однако всё кончилось тем, что мы словно превратились в детей и играли в жмурки и «сватались в шутку»…

Ты слышала о таких играх? Ещё у нас был клуб неподготовившихся ораторов, и Бертиль произнёс весёлую краткую речь на тему: «Сравнение духовной жизни пингвинов с Кальмарской унией»[50]. Мне самой досталось задание произнести речь «О свином окороке». Не стану утверждать, что я хоть сколько-нибудь испугалась. Но тебе не кажется, что это, пожалуй, тоже необычайно идиотская тема? Однако в свою защиту скажу: я придерживалась исключительно и строго темы «Рождественский окорок».

А теперь, моя девочка, я заканчиваю письмо с серьёзнейшими пожеланиями тебе поскорее начать готовить рождественские подарки: вязать прихватки для горшков с кашейи вышивать маленькие никому не нужные скатёрки, так чтобы быть уверенной: здесь, на Севере, в самом деле наступит Рождество.

14 декабря

Подруга-корреспондентка, ого-го!

И даже в этом году тебе не удалось стать Люсией[51] города Стокгольма? Кайса, ой-ой-ой, как же ты ведёшь себя! Судя по фотографии, которую ты мне прислала, ты в аккурат такая же милая и славная, какой должна быть свечная королева. Ты пишешь, что не захотела выставлять себя на конкурс. Ну, вини тогда самоё себя, раз не стала той, кому выпала честь ехать вчера вечером через весь город с подвесками на цепочке и в кроличьей шубке.

У нас в доме мы праздновали День святой Люсии так впечатляюще-убедительно. Нашей Люсией-невестой была Алида[52], облачённая в свою лучшую ночную сорочку с вышивкой. Правда, я, пожалуй, представляла себе, что Люсия должна быть чуточку более хрупкой и по крайней мере весить не больше девяноста килограммов, но ведь это, возможно, некоторое старое извращённое представление, с которым, пожалуй, я попытаюсь распрощаться. Как бы там ни было, я почувствовала себя по-настоящему, по-домашнему уютно, когда меня разбудили глубокие, хотя и несколько фальшивые звуки грудного голоса Алиды, она пела: «Санта-Люсия, светлое, ясное видение…» – таким громовым голосом, что потолок начал подниматься ввысь, а в постель нам подали крепкий кофе, свежие шафрановые булочки и перцовое печенье. Вслед за Алидой, совершенно заслонённый её могучей фигурой, появился маленький звёздный мальчик[53] Йеркер в шляпе в виде конусообразной сахарной головы. И более беззубого звёздного мальчика, верно, никогда в Северном полушарии не наблюдалось. С тех пор как я видела его в последний раз, Йеркеру удалось расстаться ещё с двумя зубами. Я не знала, что у детей может выпадать столько зубов сразу, но Йеркер, могу поклясться, обделывает все свои делишки основательно.