Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
Они бы, возможно, и разошлись тогда: уж очень многое наслаивалось на их отношения. Даже то, что рос уже Игорь, не останавливало Вадима. Они формально все еще жили вместе, в одной квартире, но были уже чужими.
И вот тут-то и подвернулась поездка за границу, командировка, на два года, в Гвинею. Предложили поехать Вадиму, с женой, — Мишка на участке уже не работал, — и Вадим как бы внезапно вырос в собственных глазах и в глазах Галины, стал ведущим, главою…
Мишка, как выяснилось потом, хотел перехватить эту командировку — ездил в управление, воевал там — но ему отказали: поздно.
— У, нахалюга! — восхищалась им Галина. — Ведь знает же, что едем мы, а лезет, сражается до последнего патрона. Учись!
Мишка приходил к ним, растерянно шаркал в тапках по комнатам, сокрушался.
Коротенький чубчик его был жалко взъерошен, как перья у загнанного воробья.
— М-да! Молодцы! — завидовал он. — С машиной вернетесь.
Это его состояние, похоже, больше всего импонировало Галине: она после ухода Мишки становилась веселой, ласковой.
— Мы будем петь и смеяться, как дети! — бодро выводила она, убираясь в комнате, — угождая Вадиму, зная, что ему больше всего по душе чистота и порядок.
Потом она начинала заигрывать с ним: растребушит ему волосы, щелкнет по носу, ущипнет и отбежит со смехом, озорно, подзадоривающе глядя на него.
— В общем, утерли мы ему нос, — нежно шептала она ночами, лежа у Вадима на плече. — Хорошо, славно мы его обошли…
В Гвинее они жили недалеко от Конакри, в барачном поселке у карьера. Карьерчик был небольшой, на голом месте: срезали, в общем-то, только торчащие то там, то тут из поросшей серой травой земли коричневые скальные выступы. Работалось легко: людей полно, запчастей — сколько хочешь, никто не дергал — поднажми, мол, там, усиль здесь, перебрось технику туда, сюда. Это был именно тот «рай», о котором мечтал Вадим. Он обучал бурению на «чирикалках» с компрессорами и занимался взрывами. Для него рядом со станками соорудили продуваемый навес из жердей, но он пользовался им редко, честно отрабатывал свой хлеб: бурил сам, отстаивал смены дублером, а уж при разных ремонтах вообще без него не обходились.
— Мастр, мастр! — тревожно звал кто-нибудь из бурильщиков — голый по пояс, черный, лоснящийся — прыгал вокруг станка, беспомощно тыкал в кнопки.
Вадим бежал туда, разбирался — раскидывал порой станок до последнего болтика, — но запускал в работу.
— О, мастр! — белозубо, благодарно, улыбался бурильщик.
Вадим гордился собой. Все умение тут шло от него. У себя, дома, он такого не испытывал: там люди знали машины как свои пять пальцев, и он возле них нередко чувствовал себя чуть ли не надсмотрщиком или, в лучшем случае, нужным, но простым мальчиком на побегушках, доставалой того, другого, третьего. Здесь же даже шланг к станку подкручивали так, как сперва неумело и неловко, сопя и силясь, накрутив предварительно шланг «до пружины», показал он. Потом он пытался приучить к иным, более простым, приемам, но осталось только то, первое.
В Гвинее Вадим чувствовал себя в полном смысле слова мастером, значительной фигурой. Его любили рабочие.
— Мастр, бай-бай! — заботливо укладывали его днем, в жару, под навес.
Один раз он, правда, — еще в первые дни — крепко подзаскочил. Бурильщик Гаусу, без спросу, с опущенной в скважину штангой, вдруг стал передвигать станок — и чуть не своротил став, да и себя чуть не придавил. Вадим, верный отечественной привычке, налетел на него коршуном:
— Ты что, чокнулся?! Не соображаешь?!
Он даже, для пущей убедительности, покрутил пальцем у виска.
Дома так было принято, сходило, не замечалось, — а тут Гаусу оскорбился, бешено сверкнув глазами, ухватился за пудовый штанговый ключ: как это он, человек может не соображать!..
— Ты все сделал правильно… молодец… — выкручивался потом, заверял Вадим. — Только немножко… мелочь… ерунду не учел… Понимаешь?
Ему после долго пришлось возвращать расположение к себе Гаусу…
И со взрывниками тоже довелось повозиться: парни попались хорошие, но очень уж гораздые на выдумку. Они, к примеру, раздавали женщинам детонирующий шнур — как прекрасную бельевую веревку, а потом «пускали молнию» по ней, рассекая развешанное белье пополам. Женщины гонялись за ними с толстыми палками и, догнав, били по чем попадя и изо всех сил. Доставалось и Вадиму. Он больше месяца взрывал один, без помощников, хотя длинный улыбчивый Джон, приплясывая от вечно бодрого настроения, заверял его, что уже поумнел и знал, как делать «пух-пух».
Работали, в основном, утрами и вечерами, но и в это время жара выматывала Вадима. На первых порах ему никто не подсказал — и он помногу пил воды, разных напитков, ужасно потел и, наверное, тем надорвал сердце, хотя там, в Гвинее, оно дало о себе знать только раз: у него внезапно так подскочило давление, что он даже не смог стоять.
Галина, напуганная, не отходила от него ни на минуту в те дни: пичкала лекарствами, кормила-поила с ложечки. Но она же и отговорила его обращаться к врачу — как бы не выдворили домой, позорно, как хлюпика, да еще и без машины.
Галина за границей не работала, вела, как она сама выражалась, светский образ жизни: гуляла днями — разглядывала лавки на улицах Конакри, играла в колонии с такими же женами специалистов в теннис, купалась в бассейне с морской водой. Посреди бассейна высилась горка, по которой пускали воду, и Галина часами, как с ледяного холмика на родине, скатывалась с нее — и это было ее любимое занятие в Гвинее.
Вначале она часто ходила к нему в карьер, пробовала бурить на пневмостанках, которые он называл чирикалками, но однажды по дороге к карьеру наткнулась на манговую змею, толстую, зеленую, жутко уставившуюся на нее, — и с тех пор прекратила эти визиты.
Здесь, в Гвинее, Вадим как бы заново влюбился в нее — даже иногда днем, в карьере, тосковал по ней, будто они расстались бог весть когда. Да и Галина всегда радовалась его возвращению с работы: выходила встречать на пыльную, пухающую под ногами, улицу, кормила, сидя рядом, в кресле, и с удовольствием глядя, как жадно заглатывает он приготовленные ею мясо, фрукты. Это были, в сущности, два медовых года у него.
«Наверное, так и должно быть, — часто думал он там, — чтобы жена была домашним человеком. И заботы у нее должны быть только домашними, чтобы хорошо было ему, мужу, ее детям — тем, которых она готовила к завтрашней жизни. Говорят же, что коровы, на которых пашут, не дают молока…
