Одноклассники - Виллем Иоханнович Гросс
Давно он не виделся с Вяйно Алликмяэ. В последний раз они были вместе накануне Иванова дня у Раусов в Нымме[3]. Теа устроила праздник в саду, жгли костер. С тех пор прошло уже больше полугода. Тогда не удалось даже как следует поговорить — собралось слишком много народа, Вяйно вскоре захмелел, во всяком случае, он то и дело повторял свою шутку: «Я вообще-то не пью, только рюмочку могу выпить. Но уж коль выпью рюмочку, превращаюсь в другого человека, а этот другой пьет как верблюд». Сначала гости, смеялись, но постепенно Вяйно стал надоедливым, как всякий хвативший лишку мужчина.
Сейчас майор Алликмяэ был в форменной одежде и вошел в кабинет с очень официальным видом. Не передались ему и обычная живость и приподнятое настроение бывшего однополчанина, когда они обменивались приветствиями. У майора не было ни одной лишней минуты, он не мог отвлечься от неприятной задачи, приведшей его сюда.
— Дело касается твоей жены, — сказал он, подойдя к столу и роясь в портфеле.
Несколько лет назад Урмет говорил своему другу об отце Ирены, судьбу которого не удалось выяснить. Вернувшись в Эстонию, Ирена безуспешно искала следы отца. В Вана-Сиркла соседи по квартире знали только, что еще до прихода немцев Каарел Рехи отправился в деревню искать работу, так как в городе в то время каменотесу делать было нечего. Куда собирался уехать Каарел и куда добрался — этого никто не знал. В бюро ЗАГС никаких данных о нем не было. Куда он исчез? Погиб или живет где-то за границей, не умея или даже не решаясь наладить связь с родственниками на родине? К вопросам этим в доме Урмета возвращались не каждый день. Но время от времени они тяжело и тревожно прорывались наружу. Человек, умерший и похороненный, каким бы близким он ни был, забывается скорее, чем без вести пропавший. Могила никого не возвращает. Но из необъятного мира многие, считавшиеся погибшими, возвращаются в круг живых, к счастью или к несчастью для тех, кто за это время устроил свою жизнь без них.
И вот теперь наконец...
Обычный канцелярский бланк, вынутый из какой-нибудь запыленной папки, перфорированный край бумаги измят.
«Представление Германской полиции безопасности в Таллине.
Комиссия по проектированию наказаний при префектуре Таллин — Харью в составе: 1. Представитель Политической полиции Альфред Веккер (председатель); 2. Руководитель отдела Политической полиции Таллин — Харью Эрвин Викс (докладчик); 3. Представитель Уголовной полиции префектуры Таллин — Харью старший ассистент Вольдемар Лийнвээ (член комиссии)
постановила
представить Начальнику Германской полиции безопасности в Таллине
Рехи Каарела Оскаровича, родившегося 16 августа 1896 года в волости Навести, проживавшего в Вана-Сиркла, Таллина тээ, 29—2, эстонца, дорожного рабочего, разведенного,
к смертной казни через расстрел.
Перед вынесением постановления подследственный Рехи был вызван в Комиссию и результаты расследования доведены до его сведения.
Следствием установлено: Работая дорожным мастером в вышеуказанной местности с 1939 года до прихода германских войск, поддерживал советскую власть и агитировал за нее, выступив в газете «Знамя труда» № 39 от 4 февраля 1941 года. Дочь Рехи в школе возглавляла пионеров и теперь эвакуирована. Подследственный скрывался до 13 ноября в Навести у хозяина хутора Эрдмана Йохана в качестве сезонного рабочего и был задержан по дороге домой в Таллине, где и помещен в Центральную тюрьму, При аресте оказал сопротивление полиции и пытался бежать. Дал объяснение, что политической деятельностью не занимался и ничего порочащего о немцах не говорил. Принадлежность Рехи к коммунистической партии в ходе следствия не установлена.
Взят под стражу 13 ноября 1941 года.
Таллин, 24 апреля 1942 г.
Комиссия (подписи)».
— Это... это же только представление, — сказал наконец Урмет, с большим трудом отрывая взгляд от бумаги.
— У нас имеется и список подлежащих расстрелу, утвержденный немецкой полицией безопасности, там есть его фамилия, — ответил Алликмяэ, нервно пощелкивая замком портфеля.
— В бюро ЗАГС не было о нем никаких данных.
— Надеяться не стоит. Весь этот список, десяток фамилий, убийцы почему-то не представили на регистрацию.
— При немецкой точности?
— Ну, в то время проходило очень много дел. Что-то могло оказаться пропущенным — маленькая оплошность чиновника, — предположил Алликмяэ, беря документ в руки, и быстро добавил: — Но у них могли быть и какие-то свои соображения, даже в целях разведки, из-за которых эти фамилии не были зарегистрированы.
— Как я скажу об этом Ирене?..
— Понимаю. Такие вести даже спустя долгое время действуют тяжело. Но что поделаешь.
— Ему не следовало оставаться в Эстонии. Послушай, присядь все же.
— Некогда. Зашел только тебе показать.
В сумрачной комнате, обставленной темной мебелью, минуту царила гнетущая тишина, было даже слышно, как ветер швыряет в окно мелкие хлопья снега.
— И когда это произошло?
— Список утвержден двадцать восьмого апреля.
— Двадцать восьмого... Мы в это время были на Урале...
Алликмяэ протянул другу руку. Тот не сразу ее заметил.
— Я должен идти, — сказал майор негромко.
— Да, да, конечно. Спасибо, что помнил об этом. Теперь мы знаем. Вернее, пока знаю только я.
После ухода Алликмяэ Урмет долго не мог углубиться в работу, хотя она была срочной и требовала сосредоточенности. Только разговоры по телефону временами возвращали его к сегодняшнему дню.
Худшее представлялось ему вечером. Как сказать Ирене, исключительно впечатлительной, болезненной женщине, что отец ее все-таки погиб? Расстрелян. Убит. Каждое слово вонзится ей в тело, как удар остроги. Расстрелян. Когда пуля попадает в грудь, кажется, будто тебя со страшной силой ударили. Удар палкой, лишающий сознания. И если нет санитара, чтобы вытащить тебя из боя, если нет хирурга, который сделает операцию, тогда все, конец. Истечешь кровью, смерть. Удар палкой в грудь — последнее, что ты ощутил. Нет, ранение или смерть в бою нельзя сравнивать с этим... Ведь что чувствовал политрук Урмет перед тем, как поднялся в атаку из-за развалин? Что огонь противника очень плотен, и пока проскочишь до следующего укрытия, в тебя могут попасть. Именно так: могут попасть. Но человек, которого ставят под расстрел, знает... знает, что вот сейчас, сейчас... Уже двадцать четвертого апреля он знал, потому что ему сказали: «Смертная казнь через расстрел». И двадцать пятого, двадцать шестого, седьмого, восьмого — все время он знал. Пять ночей и пять дней, пока однажды ночью не раздались шаги, заскрежетали замки и кто-то
