Семен Юшкевич - Евреи
– Я так испугалась, Нахман.
Они пошли рядом, не думая о своем волнении, и Мейта беззаботно расспрашивала обо всем, что попадалось ей на глаза. Сейчас направо открылась длинная, широкая улица, и, освещенная солнцем, как бы плавая в жидком мраморе, с чистыми людьми и домами и приятным движением, она, после бедноты и грязи рядов, показалась такой прекрасной, что Мейта, закрыв глаза, в восторге крикнула:
– Как хорошо здесь, Нахман! Мне кажется, что в этой улице живут одни избранники.
– Вы разве не бывали в городе, Мейта?
– Очень редко, Нахман. Когда мне исполнится шестнадцать лет, мать меня отметит работать на фабрике; я буду ходить сюда каждый день.
– Я могу показать вам город. Вот разбогатею…
– Разбогатеете, – перебила его Мейта и с сомнением покачала головой, – не разбогатеете. Иногда мне кажется, люди выдумали богатство, чтобы заставить нас мучиться…
– Вы много думаете, Мейта, – с удивлением произнес Нахман.
– Мы все думаем, уверяю вас. Но нас не спрашивают, и мы молчим.
Они повернули в сторону и сразу очутились на окраине.
– Вот, я вам новость расскажу, – произнесла таинственно Мейта после молчания. – Абрам, кажется, женится на Розе.
– Кто вам сказал? – с изумлением вырвалось у Нахмана, – он весь похолодел от радости. – Неси будет удивлена.
– Сама Неси мне рассказала об этом. Она непонятная. Она плакала и смеялась.
– Я ухожу, – взволнованно проговорил Нахман. – Так это правда? Вы сказали, Неси…
В ряду, между тем, работа опять закипела, и когда Нахман вернулся, вся улица была полна народом. В пятницу торговля прекращалась в два часа дня, и теперь волнение обхватило самых хладнокровных. Нищие, как порченные, бегали между людьми, мешали всем и их гнали, как гонят собаку, попавшую под ноги. Торговки кричали длинными голосами, словно не переводили дыхания, и складывали остатки в корзины, чтобы не засидеться лишнюю минуту. Нахман стоял уже подле Даниэля и бойко торговал. Как мог он не торговать, когда у него было столько великолепного товара? И уверенный, с приподнятым настроением, он, без гнева, позволял покупателю рыться в его корзине, знал, что тот не уйдет от него. Он указывал, командовал, и люди слушались, побежденные его обаянием.
– Почему же Неси смеялась? – вспоминал он, замирая, и говорил себе: – Это хорошо. – И опять продавал, беззаботно улыбался, думая, что радуется хорошей торговле…
Шлойма уже ушел, и Нахман не помнил, как простился с ним, – ряды торговцев стали редеть, а он все стоял возле своей корзины, не умея расстаться с удовольствием – отдавать свой товар, и брать за него деньги.
– Можете собираться, – произнес Даниэль, складывая ситцы, – народ уже расходится.
– Хороший день, – отозвался Нахман, все в упоении, – девочка принесла нам счастье.
Они заперли корзины, подхватили их и вместе с толпой торговцев двинулись к окраине.
Когда он вошел во двор, где жил, старуха Сима первая встретила его и затащила к себе.
– Зайдите, зайдите, – говорила она, не желая замечать его недовольства. – Иту спасли, и теперь она в родильной.
В маленькой пустой комнате, с сырыми стенами, на скамейке сидели две девушки и мальчик лет четырнадцати. При виде Нахмана, девушки оживились и начали охорашиваться, а мальчик уставился на него большими, бессмысленными глазами.
– Вы еще не были у нее? – спрашивал Нахман, притворяясь, что не замечает знаков, которые ему делали обе девушки.
– Садитесь, Нахман, – сердечно сказала Сима, – я не могу забыть, что вы сделали для меня в эту несчастную ночь. Ита умерла бы без вас.
– Зачем об этом говорить, – покраснел Нахман.
– А теперь, сказать правду, и я не знаю, чего хочу от вас. Вы мой защитник…
Она жалко улыбнулась, торопливо заплакала и, вытирая слезы, указывала на девушек. Старшая засмеялась, а младшая, Фейга, угрюмо проворчала:
– Он совсем не веселый.
– Вот, они смеются, – с досадой произнесла Сима, – а обе корзины пустые. Им что? Посмотрите, здесь и продать нечего, чтобы хлеба купить. Я не говорю о делах, – нищий, услышав меня, покраснел бы, – но меня бьют. Не верите? Поклянитесь, Нахман, что не верите, и я буду знать, во что вы верите. И Ита в родильной. Сама не знаю, Нахман, чего хочу – смерти, жизни.
– Она врет, – рассердилась старшая, Фрима.
– Мать, ты выжила из ума.
– Я молчу, – шепнула Сима, – кто силен, тот прав. Но посмотрите на мои руки, пусть они говорят.
Она оттянула рукав к плечу, и Нахман ужаснулся. От локтя до плеча шли черные кровоподтеки, и рука казалась залитой чернилами.
– Не может быть, – шепнул Нахман.
– В городе должен быть старший, – сиплым шепотом и моргая глазами отозвалась Сима, и в ее тоне послышалось что-то смелое, призыв к закону, который должен ее охранять.
– Она сама себя щиплет от злости, – бросила Фейга, покраснев.
– Неправда, неправда, – крикнул мальчик, – это Фрима так щиплет.
– Верьте моему Мехеле, – настаивала Сима. – Я здесь среди разбойников. Ита меня тоже колотила. И спросите меня: ради чего я терплю от них? Я старая, больная, – но везде свой хлеб заработаю… Спросите: ради чего я терплю?
Не ропот, а вопрос лежал в ее словах. Как будто до сих пор она делала нужное, важное, желанное, и лишь сейчас явилась мысль: зачем? Нахман, замученный, сидел, опустив голову, и слушал. Иногда у него мелькала мысль убежать немедленно к Неси, чтобы отдохнуть от этих ужасов, но Сима, словно угадывая, что происходит в нем, опять просила: посидите, посидите.
– Зачем ты выдумываешь? – с гневом вырвалось у Фримы. – Ты хочешь разжалобить этого человека, но он тебе не поможет. Уходи от нас, если тебе не нравится. Мы прокормимся сами.
– Вы слышите, Нахман, – заволновалась Сима, – им нужно, чтобы я ушла из дому. Я знаю, зачем. Нет, нет, нет, – крикнула она, – убейте меня – не уйду! Я, Нахман, мать. Вырвите мое сердце, – все-таки я буду жалеть их, оберегать… Обе работают на коробочной фабрике и приносят по семи рублей в месяц. Сотни глаз нужны, чтобы их уберечь… Вот, Ита пропала, а шапочник потирает руки от удовольствия: он соблазнил хромую девушку…
– Мама, мама, перестань сердиться, – просил мальчик. – Вот Дина идет! – вдруг крикнул он, обрадованный. – Дина, Дина!
Старуха засуетилась.
– Дина, – прошептала она, и на лице ее мелькнуло блаженство, – вот мое сокровище. Это сама доброта. Посмотрите на нее.
Она вышла из комнаты, и Нахман последовал за ней. Девушка шла раскачиваясь, чуть касаясь земли, будто боялась придавить ее.
– Моя радость, – шепнула Сима.
Теперь Нахман разглядел ее. Она была стройная, с тонкими чертами лица, чуть-чуть бледная, – но спокойны и уверенны были ее глаза.
– Холодная девушка, – подумал Нахман.
– Это Дина, Нахман, – произнесла Сима Дина вскинула на него глаза, и ему показалось, что по лицу его прошел мягкий свет.
– Почему же вы стоите на пороге? – спросила она.
Она лишь теперь разглядела, что мать в слезах, и испуганно произнесла:
– Что случилось, мать?
Старуха зашептала. Из комнаты несся смех девушек. Фейга стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу, и не сводила глаз с Нахмана.
– Я еще зайду к вам, – произнес он, простившись.
В комнате его поджидала Мейта, и как только он открыл дверь, она сейчас же спросила:
– Зачем вас Сима звала?
Он не ответил ей, весь под влиянием пережитого ужаса, и прошел в свою комнатку.
– Вам ничего не нужно? – говорила Мейта, идя за ним.
– Ничего, Мейта.
Она исчезла, но через минуту опять появилась на пороге и повторила свой вопрос:
– Вам ничего не нужно, Нахман?
Что-то странное было в ее взгляде, в ее движениях.
– Не может быть, – подумал Нахман, оглядывая ее и пугаясь своей мысли.
– Сегодня мать придет поздно, – тихо выговорила она. – Я посижу у вас, Нахман.
– Зачем? – спросил он.
– Я посижу, – настойчиво повторила она, но как бы спрашивая позволения.
– Мне некогда, Мейта, – я сейчас ухожу.
– Никогда вы дома не остаетесь, – посидите теперь.
– Не могу, Мейта, я должен увидеться с Неси.
Она внимательно посмотрела на него, отвернулась и, напевая, вышла из комнаты.
– Когда мне будет шестнадцать лет, – думала она…
И после его ухода, долго стояла у окна, думала, горела, напевала, и в голосе ее дрожали слезы.
5
Нахман шел к Неси… После первого знакомства он как бы покорился ей, и что-то сильное, имевшее власть приказывать ему каждый день, где бы он ни был, требовало: ступай к Неси, ступай к Неси. Он видел ее всегда перед собою, и в воспоминаниях она являлась такая же откровенная, смелая, дерзко рвавшая оковы, наложенные на нее окраиной… Она нравилась ему, – и очарование заключалось в том, что он боялся ее, боялся ее порывов, влечений, которые должны были привести ее к гибели. Когда она раскрывала ему правду окружавшей жизни, правду своих мечтаний, он сам возбуждался и горячо поддерживал ее, чувствуя, что ходит с нею над пропастью, в которую легко можно было упасть. Он не понимал еще, что влечет его к ней. Она казалась ему холодной, безумно равнодушной к человеческому сердцу, и то, что она была холодная, безумно равнодушная вызывало в нем лучшие инстинкты и желание победить ее. Подобно Натану, он никогда не любил и жил целомудренной жизнью здорового работника, который не думает о женщинах. В своем воображении он ставил, не разбирая, каждую высоко на горе и поклонялся ей. В чистоте стыдливости и тайного влечения, он предпочел бы проститутку лучшей целомудренной девушке, чтобы вместе с актом любви совершился и акт нравственности, – и Неси как будто привлекала его тем, что ходила на краю пропасти. Ему казалось, что без его участия она неизбежно погибнет, и бессознательное сострадание требовало совершить спасение женщины. С каждым днем он все больше втягивался, – то, что он переживал, было гармонично, красиво, и оно стало потребностью. Нужна была Неси, с оголенной шеей, с ярко красной лентой вокруг черных волос, с округленными пластическими жестами; нужна была ее настороженность в глазах и речах, стремительность и хищность и опасность, грозившая ей; нужно было чувство страха за нее, восхищение, которого он стыдился…
