Письма. Том I (1896–1932) - Николай Константинович Рерих
Получая все новые и новые свидетельства подделок, подтасовок и подлогов своего бывшего доверенного лица, Николай Константинович приходит к неутешительному выводу: «Мы имеем дело не только со злоупотреблением доверия, но с чем-то давно задуманным»[39]. Он не перестает удивляться тому, как быстро все излияния дружбы и преданности сменились жгучей ненавистью, желанием оклеветать и причинить вред. «Предатели не могут сказать, что их куда-то не допускали, — наоборот, все было дано, все было предоставлено именно так, как бывало во времена исторических примеров»[40]. «Все кристаллизовалось весьма просто: бандит Хорш пытается завладеть моими картинами. Какие бы преступные манипуляции бандит ни придумывал, какие бы фальшивые бумаги ни устраивал, но все же истина должна восторжествовать. Музей как общественное учреждение существовал 15 лет и имеет за собою целую литературу. Все почетные советники, жертвователи и сотрудники твердо знали, что они помогают общественному делу, а вовсе не афере Хорша. ‹…› Когда вспоминаешь всю литературу о музее, с именами множайших художественных критиков, то становится прямо непонятно, чтобы среди бела дня на глазах у всех был разрушаем общественный музей»[41]. В письмах Рерих затрагивает явление, обозначенное им ранее в одном из очерков как «самоотвержение зла», когда во имя творимого зла клеветники и предатели уже не в силах остановиться в своих разрушительных действиях, будучи затянуты в орбиту антиэволюционного вихря. «Чудовищные методы преступников заставляют думать, что они не остановятся ни перед какими мерами, — отмечает он. — ‹…› Их вандализм над музеем показывает, что они готовы действовать даже против собственной выгоды, лишь бы разрушать и вредить всему сущему»[42].
Зинаида Лихтман и Кэтрин Кэмпбелл, «поистине прекрасные души, деятельные и сто´ящие на преданном дозоре»[43], пытались оградить музейное собрание от посягательств Хорша и отчаянно сражались до последнего, но обстоятельства оказались сильнее. На стороне предателей были все преимущества — большие деньги Хорша позволяли ему нанимать самых искушенных в вопросах юриспруденции адвокатов, а один звонок «сверху» мог изменить решение судей за одну минуту. В 1938 году картины Н. К. и С. Н. Рерихов, ценные предметы искусства и архивы были тайно вывезены Хоршем из Музея и впоследствии распроданы, а два года спустя здание, где размещались учреждения, было признано его собственностью. Так шаг за шагом разрушалась вера Н. К. Рериха в страну, которой он принес лучшие результаты своего творчества. После сорокапятилетней культурной работы, отмеченной во всем мире и нашедшей многочисленных продолжателей, его оклеветали и ограбили, а общественный отклик выразился в нескольких статьях о снятии картин и личных сочувственных письмах. «Иногда, читая в прессе о всяких преступлениях гангстеров, думается, что такие типы утрированы, и злодеяния их писательски приукрашены, — констатировал он, — но то дело, в котором мы были ограблены, изгнаны из нашего же Учреждения и оклеветаны, доказывает, что преступность может достигать крайних пределов, и Хорш является со своими двумя сателлитами ярким показателем современного нравственного упадка при общественном равнодушии. Но правда все же восторжествует! Давно сказано, что Бог платит не по субботам. И лучшая наша общая крепость в том, что мы знаем нашу правоту»[44].
Немыслимый произвол по отношению к истинным учредителям, избранным пожизненно и располагающим многочисленными доказательствами своих прав, циничное попрание священных основ и глумление над человеческим достоинством наполняли болью сердце не только Николая Константиновича, но и его близких: «Неужели кто-то может хотя бы на минуту допустить мысль, что Музей и дела, начатые с чистым устремлением к общему благу, могут быть уничтожены без тяжких последствий? — писала Е. И. Рерих. — Нет, подойдут сроки, и вся преступность предателей станет явной. ‹…› По многим причинам сами мы не даем огласки, также хотим, чтобы сначала высказалась Америка. Ведь плоды многолетнего зрелого творчества были отданы Америке. ‹…› Ведь процесс Музея есть пробный камень для Америки!»[45].
Полученные удары не могли не подорвать здоровье Николая Константиновича. Его самочувствие становилось все хуже и хуже, несмотря на целебную атмосферу Гималайских гор. «Только полный невежда не может представить себе, что значит явиться свидетелем разрушения и уничтожения своего долголетнего творчества!»[46] — с горечью напишет Елена Ивановна, обеспокоенная его постоянными недомоганиями. В письмах 1940-х годов Рерих часто возвращается к постигшей Музей трагедии, сердце его истерзано болью, почему страна, когда-то сердечно принявшая и приветствовавшая его, допустила такое чудовищное злодеяние. Начавшаяся война пресекла большую часть связей с миром, и американские корреспонденты становятся, по сути, его единственными эпистолярными собеседниками. В результате предательства круг ближайших сотрудников Николая Константиновича сужается, но подходят и новые друзья, исполненные серьезных духовных запросов, а старые, закаленные испытаниями, продолжают культурную деятельность. Рерих называет их «стоящими на дозоре» и «сеятелями будущего» и приветствует их желание даже в стесненных условиях творить благое дело. «Пусть живет АРКА[47], пусть живет Академия[48], пусть живет „Фламма“, пусть живет издательство — в них нерушимый посев Культуры. Человечеству неотложно нужны такие очаги добра, творчества, преуспеяния. Даже в труднейших условиях, под вихрем и ливнем семена не погибнут ‹…› Вы можете, по сознанию, давать столько оздоровляющей помощи. Если сейчас нет бумаги, чтобы книги печатать, то ведь слово еще не иссякло!»[49]. Много тяжкого и кровавого сгустилось над бедной темной Землею. Ужасы и зверства Второй мировой. Испытания нового смертельного оружия. Кровавое противостояние индусов и мусульман в некогда
