Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

один. Не ходил обедать. Принесли друзья пирог, вина… Навещали часто, каждый день кто-нибудь. Ивик тоже. В Рождество я плакал. Ку-да меня загнало жизнью! В комнатку340. Зачем я бросил _н_а_ш_у_ квартиру? 1 г. 3 мес. без нее жил. Все ее было на месте. Я ходил и — плакал. А тут — все раскидал, в комнатке, чужой… один. Профессор с женой были в Греции. И вот, — нет сил: бежать! Уехал в Швейцарию341, простился с ее могилкой — в Швейцарию, — весной — на Карпаты, в монастырь342! Да, я хотел там, навсегда, остаться. Этот монастырь особенный: там 1/2 монахов — белые офицеры. Там — чудесно. 20 апр. выехал из Швейцарии в Прагу343. Приехал в Великую Субботу. Холодно. Встречали. Но я свалился: грипп. Простудился в Цюрихе, ходил за визами, — всего было! Чехи не были теперь любезны, надо было требовать… добился, телеграммами. У Заутрени не был, лежал. В четверг на Пасхе — мой вечер344. Все продали, на 1000 человек зал. Старый знакомый (после Пушкинского был, в тридцать седьмом). К. Д.345 встречала мило, слабая после операции. И все та же ее собачка, кофейная. Я был с визитом, — «все забылось», — но так была мила! Звала — у них остаться. Нет, не остался. Жил в частной гостинице «Аметист»346. Вызвал доктора, t 39. Мне необходимо читать! Не могу подводить своих, люди истратились, приезжают издалека… «Нельзя. Хотите — воспаление?» Доктор, еврей — теперь в Америке, сын доктора Альтшуллера347, по Ялте, — лечил Чехова, отек-то. Я не послушался доктора. Попросил камфорных пилюль, для сердца. Читал — в 2 отделения. Весь вечер наполнил. Весь мокрый. Очень успешно, как в тумане все, сотни лиц, автографы, портреты… — и опять «страстное письмо» милой девочки 14-летки. Десять дней — в «Аметисте», — в монастырь… — и два мес. лежки, с головокружением. Лето пропало. Монастырь не дал покоя, — все мне теперь претило в мире. 2-го мая 38-го [года] в Париж. Да, этот 37 год — этот ноябрь — кошмар. Я его кошмарно почувствовал снова, прочтя твое письмо. В Париже — легче. В августе — с доктором в Ментону348. Чудесно жили с ним, в огромном парке, у кн. Волконского349. Читал милой Великой Княгине Ксении Александровне350 — она моя читательница. Как и многие из Царского Дома — Ольга Великая Княгиня351 прислала мне письмо и — две свои открытки. Я ей — для детей — от [2 сл. нрзб.] две книжки. Игрались днем в рулетку, каждый день. Я — выздоровел. Я уже мог шутить. Близилась война, но Мюнхен352 — приостановил. Нанял квартиру, Буало353. В 39-ом, в июне… ну, все знаешь. Я _н_а_ш_е_л тебя. Вот, какими… страшными… и чудными «путями». Олёк, целую. Не смею нарушить правила. Злоупотребляю терпением благосклонного контроля. Твой всегда Ивик

[На полях: ] Видишь, все еще не ответил. Не забывай, Олёль. О, ми-лая! Не могу без тебя.

Оля, спешно сообщи — какие духи Guerlain — жду!!!

Лечись. Ешь. Пой. Верь. Олёк, будь покойна. Я твой. Я — чистый, Оля. Весь. Всегда. Твой.

Дальше буду писать короче, боюсь нарушить правила — ради Бога, 4 дня нет писем.

Милка, пришли портретик с глазами, я увеличу!

О, как… люблю..! Всю целую, _в_с_ю..!

78

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

15. XI. 41

Здравствуй, милый мой! Я все жду от тебя обещанного «сейчас пишу» — после получения моих от 30-го! Но ты не написал «сейчас»?! Ты мучаешь меня и «платишь» мне? Да? Ну, я не ворчу! Сейчас я очень огорчилась: пошла в свою комнату полить твой цветочек, и… что же? Он замерз!! Он весь в бутонах, весь все еще в цветах, и еще вчера уборщица-девушка все восторгалась им. Сегодня ночью был мороз, дул ветер прямо в эту раму, и весь он стал водянистый, прозрачный… Я чуть не плачу! У меня много всяких цветов, но этот… Все удивлялись, что цветет с июля не переставая! В комнате моей холод адский — топить нельзя, хоть и есть радиатор. Электрический паек, даже для нас увеличенный, слишком мал. Приходится очень экономить. У меня электрическая кухня — массу берет. И то теперь я ухитряюсь варить иначе и только уж необходимое на кухне электричеством. Я принесла цветочек в салон — там теплее, но не очень тепло. М. б. он не совсем еще погиб?! В комнате моей я не живу, конечно — невозможно. Это досадно, т. к. мне бы хотелось работать без помехи, одной… Я получила твою «задачу» мне… Я очень горда и рада. Но… (ужасная я, — все — «но»??) Но… я не могу ее исполнить так, как ты хотел бы… Я напишу тебе то, что я могу, чтобы ты не думал, что я трушу, или еще что. Но не считай это «творчеством» — это только решение задачи. Творчество — должно во мне родиться. Так я чувствую. Прости, если это тебе не по сердцу. Твое же, как бы ты мне не был близок, все же — _т_в_о_е. И я с благоговением сделаю _у_р_о_к! Ну, будто в школе! Я постараюсь ответить твоим требованиям. Одно скажу, что напишу я только часть, не все. Ты увидишь, _к_а_к_ я могу, или… не могу. Почему _н_е_ _в_с_е — ты бы понял, но надо мне тебе было бы рассказать много обо всем, что во мне. А это невозможно… Чисто технически, (однако, и для «духа» важно) — мне не хватит некоторых знаний… Например: я не могу ясно перенестись в тот город — я его не во-ображаю… Люди, речь… Кто умирал? Я видела в Нижнем Новгороде, в Поволжье, например, голод, — там умирала беднота. Интеллигенты «крутились» как-то. Но это не так уж важно. Не думай, что я так уж вот все бы и выписала, нет, но — предмет, о котором я хочу говорить, должен передо мной быть ясным. Но все же я постараюсь вообразить и во-образить! Природа конечно тоже мне незнакома. Сердцу она чужая. Я никогда не была в Крыму. И если будет неувязка, то ты знаешь, откуда это?! Я, значит, не так увидела. Мне очень интересны твои письма на мои от 30-го. Я очень их жду. Ну, не мучь же! Я эти дни не писала тебе, т. к. просто не могла. Большая гадкая неприятность — мерзкий тип один, шантажист и жулик, Смердяков354 какой-то, опять выплыл на сцену. Мучает Арнольда… Однажды уж было