Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Помните?
А причащалась я в детстве на Крестопоклонной20. С вечера уж старались не говорить много, — а то согрешишь. А на утро у кроватки платье белое и новые ленточки в косички, и няня тоже в светлом, и мама в белом платье, а на голове не шляпа, а шарф. И все идут и идут в церковь, и все такие особенные, нарядные и строгие.
Это прошло… Неужели навсегда?!
А помните ли Погребение Христа?!21
Я много раз в жизни переживала эту службу, но запомнила лишь одну.
Мне было 7 лет. Я умолила маму взять меня [на] заутреню. Как величественна, как Божественна была та служба. На полу лежал можжевельник, все в черном, женщины в платках, все торжественно-грустно, все необычайно, и свет такой особенный. А пение! Когда понесли Плащаницу и запели «Благообразный Иосиф»22, я, помню, горько заплакала. Я совершенно реально увидела умершего Христа, без вопросов и сомнений шла я за Плащаницей, и сердце мое было полно горя, и не чувствуя веков, я была душой там, около Гефсимании. Как все это было величественно и просто. Как неповторимо чудесно.
Море свечей и море голов, звон особенный, какой-то падающий, и утро свежее и сырое.
За ручку с мамой, молча, словно боясь вернуть себя к действительности, мы приходим домой.
Кухарка уже возилась с тестом для куличей. Мне не хотелось идти спать, и я упросила маму взять меня еще к цветочнику выбрать цветы для пасхального стола. Ах, как жаль это было! В городе все шумело, торговало, жило этой жизнью.
А дома я искренне расплакалась, когда увидала, что мама пробует скоромное тесто для куличей до разговения.
А Пасха?! Разве не воскресал для нас Христос?
Разве не совершалось с каждым в эту ночь великое чудо? Ах, если бы Вы знали нашу церковь!
Нерукотворного Спаса храм23 был это.
Но какой храм! Перед ним, в ограде (там нету кладбища) перед алтарем могила моего отца. И когда был праздник 3-го Спаса24, то вся церковь была в цветах. Как Вы сказали «Спасовы цветы»? Вот именно: бархатцы, георгины и многие другие осенние, будто на этот праздник только и выхоленные. И много брусничного листа. Гирлянды, гирлянды. Вся кухня у нас полна травы, цветов, всего, что для этого нужно. Я даже запах этот помню. Такой крепкий, лесной, горьковатый.
А как служил отец! О нем написан некролог был. Он умер в Казани, пробыв там 1/2 года, а похоронить его захотела паства в Рыбинске, где он служил 8 лет. Гроб не несли, а передавали через головы, — это была несколько-тысячная толпа плачущих людей.
Вся радость жизни, беспечность, детство наше ушли с ним вместе. Но все в руках Божьих. И мы через несколько лет увидели и в этом Промысл Божий. Сколько было потом страданий, как сложилась наша жизнь потом, — говорить долго м. б. скучно и не стоит. Я хотела только немного познакомить Вас с нами. И показать, почему все Ваше мне так дорого и близко. За все эти годы никто и никогда не был таким родным, таким духовно родным, как Вы. И я знаю, что Вы не посмеетесь и не осудите, если я скажу, что читая Ваши книги, я плачу, плачу о Вашем и о своем потерянном Рае. Как плачу и сейчас, вспоминая все невозвратное, такое близкое и единственное.
Простите меня, если надоела. Шлю Вам мой искренний привет. «Не умолкайте!!!» «Напоминайте о Господе!» Это нужно!
[На полях: ] Помните, что м. б. многих Вы возвращаете к их Раю Вашими книгами, Вашими Путями даете идти к светлой цели! Ваша О. Б.
Перечитываю Ваш «Въезд в Париж»25. Какая Правда!
Черкните мне, если не осудите меня за навязчивость.
Перечитала письмо и боюсь, не приняли бы Вы мои отзывы о семье моей за хвастовство, но если бы я писала о папе и маме иначе, то это была бы ложь. Отец был действительно как Ангел. Я с Вами хочу быть совершенно правдивой. И если я отзываюсь так о родителях, то это еще вовсе не дает мне права себя самое возносить. Ибо я их недостойна во многом.
27. Х.39
P. S. Я не страдаю от одиночества, как такового, — это же пустяки. Что такое скука? Глупости! Когда такое творится в мире, то эти вещи даже стыдно замечать. Но, знаете, сколько всего передумаешь одна!
7
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
27. Х.39
Дорогой, ласковый Иван Сергеевич!
Сегодня пришло Ваше письмецо с утешениями. Какое Вам спасибо! И после него я решаюсь послать Вам мое, написанное 19-го окт., но не посланное. Стеснялась надоедать.
Но самое-то главное: я получила позавчера разрешение на въезд моим!
Милый, дорогой Иван Сергеевич, как хорошо все еще Вы думаете о людях! Как верите еще в человечность в Вашем письме! Если бы Вы однако знали, чего стоило это разрешение, и главное как оно далось! С Пустошкиным я хорошо знакома, — он, как и я с мужем, понять не мог, что сердца в людях больше нет. Пустошкин не мог абсолютно ничего сделать при всем его желании. Адвокаты, связи, немалые связи (!) — не помогли. Железная дверь закона опустилась перед слезами нашими. Надо Вам сказать, что в роду моего мужа есть лица с интернациональной известностью, есть лица с очень большим влиянием. И только одному из них, члену правительства, удалось упросить, и то ему это дали, высказав пожелание, что при первой возможности брат уедет куда-нибудь, хотя временем его въезд не ограничили.
Но я счастлива! Я тотчас же хотела писать Вам, и сегодня написала бы и даже до Вашего письма.
Иван Александрович26 тоже очень беспокоится о моих и писал мне, что «как удар» было для него мое известие, что они опять там.
И Вы знаете, как раз сегодня пишет мама, что положение может создаться ужасное, — их могут всех послать на прежнее пепелище! Подумайте только! Я все читаю и перечитываю Вашу книгу, переживаю, выплакиваю все, что там болит. И думаю, что ее можно было бы озаглавить даже: «Въезд в Европу» (* Ибо всюду на
