Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

молил, не шел просто — его лупили (отец) по щекам. Ну, а учитель все разжигался на упрямца. И вот случилось самое ужасное… Тот, для вида, для отвода глаз, — жил с бабой. Именно — бабой. И вот та, должна была мальчишку совратить. Мне только 1 раз муж сказал: «отвратительная глыба мяса, периной на меня рухнула и все душила». И вся эта мерзость до… припадка у А. Что было с ним, он сам не знает. Органист на все это любовался и… избил «идиота-мальчишку». И так вот около 2-х лет. Под вечным страхом подобного. До тех пор, пока одна девушка, невеста одной из «жертв» — совершенно нормального мальчика, — заявила полиции, не боясь «угроз». Надо было найти «улики» — рассказов было не достаточно. И вот на одном концерте в соборе, этот мальчик «сдался», дал понять, что наконец согласен. Спровоцировал. И вот, когда уже нельзя было сомневаться что это такое — вышла полиция, спрятавшаяся за трубы органа. Арест. Высылка. Только тогда дома поняли, отчего этот «лентяй» упрямился идти на уроки. Но, не вразумился отец. И в каждом случае жизни проявлял себя по-старому. Так, когда А. надо было выбрать профессию, — отец нашел благоприлично его старшему отпрыску быть пастором. А. — очень верующий. Стал учиться. Но, учась, он понял, что кальвинизм — не Церковь, _н_и_ч_т_о. Он изучил все религии, был в Лондоне, Париже, Берлине. Он был всецело взят Православием.

Когда он сдал выпускной экзамен, и ему предложили приход — он отказался. Он пришел к матери и рассказал, что лгать не может, что он сам не верит, тому, что должен проповедовать. Мать поняла его, хоть было ей очень больно. Во время разговора их вошел отец и… узнав… дал Ару пощечину! Это окончившему-то студенту! Ты все поймешь, если скажу, что здесь до 30 лет — дети под опекой. Даже не венчают до 30 лет без бумаги от родителей о согласии. Отец не понял ничего. Он сказал: «помни, я, я твой отец — тебе на земле заместитель Бога, — меня слушайся. Ты как Каин, если уйдешь из Церкви!» Ар все бросил. Не работал. Уехал в горы — страстный альпинист. Хотел все с жизнью кончить. Гнет у них дома ужасный. Одна сестра кидалась из окошка. От гнета. И вот случилось с ним: на языке науки — Verdrängung, Hemmung, Winterbewu?tsein — Störung[123]… называй как хочешь. Единый свет, который еще остался — была мать…

Все, что связывалось с женщиной-женой-любовницей… было — грязью. Конечно, он развивался, рос, был здоровый мальчик, — был влюблен в девушку у них в доме, (Тоничкина Паша273), но что это было?.. Она была похожа на Мадонну. Не смела напоминать другое, вызывать другое… Другое — низость, гадость, улица.

Он был в Берлине в 1929 г. — видел меня в церкви. Думал, что я замужем — была я с крестницей моей на руках — причащала ее. Ему казалось, что в моей молитве, в «материнстве» он увидал… и _т_о… и другое… И — не отвратило. Впервые. Он бывал в церкви. Приехал нарочно для этого из Голландии — отдохнуть духом. Тут еще припуталась одна история — ему не удалось узнать, кто я. А в 1931 г. — после моей любви — моего горя, — он был снова. Мы увидали друг друга в наш Рождественский Сочельник. Я плакала у образа, еще не начиналась служба. Я рыдала, себя не помня, — как вдруг — почувствовала чей-то взгляд… Незнакомец. Не наш… Кто это? Сколько участия, ласки, тоски какой-то было в его взгляде… И вот, не зная, кто я, думая, что чья-то жена, он на другое утро представился моему отчиму, прося его дать некоторые православные книги. Его направил староста к нам. Поймешь и удивление, и восторг, и… что-то неописуемое при знакомстве?.. Я-то была тогда мертва. Я вся была убита, взята куда-то… Он [чуял] это. Нежно подошел. Потом перед отъездом во всем признался и просил позволить… не терять из вида. Писал мне… Стихи… Письма… удивительные письма. Он так любил православие, так впитывал в себя все, то, чего не видел дома. Учил русский язык. Массу всего знает. А дома драмы… Мать умерла еще раньше, в 1926/27 г. Это его убило страшно. Он называл меня Мадонной-Женщиной — его Mutterimago[124], святыней. Он был у своего доктора, чтобы рассказать, что все прошло, что любовь — счастье, что… Но ему ничего не пришлось сказать… доктор на пороге ему уже крикнул: «Вы любите?!» «Вы — здоровы»! То, что было у него — понятно! А я? Я им была от смерти отогрета. Меня он чутко понял. Ждал терпеливо годы, пока забуду. Он полюбил даже… того… любимого… ушедшего… Странно?! Впервые он целовал свою «Мадонну», перед которой раньше только стоял в молитве. И молился на ту, которую целовал. Он массу дал мне тепла, доверия. Всю израненную, он меня успокоил. Мы писали много. Я стала ему дорога… и все же слишком… _м_а_м_а. Я _м_а_м_о_й_ и осталась… так все время… берегу его, помогаю бороться с жизнью. Отца переупрямить. За все его «аллюры» Ар прослыл в «роду» чудаком. Его — вера, его ученье, его… женитьба… что как не чудачество. На бедной? Русской? Кто такие русские? Казаки? Свечки жрут, руками мясо держат? _П_р_а_в_о_с_л_а_в_и_е? А это что такое? Его ломали, упрекали, точили. Ко мне летели телеграммы даже. Вплоть до… ах, ну, их!

Я отказала! Гордо! Отказала, когда мы были обручены. Я отказалась уже от места в клинике. Лежал покойник отчим, а брат Сережа — при смерти. Чудо его спасло. Я отказалась. Это был сент./окт. 1936. Ты был тогда в Берлине! Муж поругался с отцом, уехал и заявил, что будет сельским хозяином, а, что с пастором оставили бы его в покое. Я ему это советовала. Я его тогда уже вела. И правильно вела. Мне и доктор его, и И. А. — сказали это.

Я выпрямляла ему волю, давала слова для отца, поддерживала его. Любила ли его? Да, любила, но не так, как Тебя… Любила, опекая, а это ведь не даст то, что ищешь. Мама… Няня… Я не могла ему вся, всей душой отдаться, без оглядок: «а как это ему?» И я все время помнила, что надо ему помочь и быть начеку.

И вот… когда я кончила все, то встал вопрос: «что же дальше?» Мой шеф, ужасный врач, вдруг как-то позвал меня, в октябре же (в конце) и говорит, что жутко на