Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды: Письма Г.В. Адамовича И.В. Одоевцевой и Г.В. Иванову (1955-1958) - Адамович Георгий Викторович
А вот совет от меня лично: напишите Даманской. Я с ней в контрах, Вы, м. б., тоже, но если ей польстите литературно, она оттает. Напишите, что восхищены ее «Мирандой»[63]. У нее очень хорошая комната в Cormeilles, м. б., она на лето хотела бы переехать на юг, — ну, а там, м. б., Вы и обоснуетесь в Cormeilles. Там очень хорошо, хотя, кажется, вечные ссоры и истории (но это сведения Даманской, которая изведет кого угодно). Адрес ее — Maison russe, rue du Martray, Cormeilles-en-Parisis (S. et О.). Зовут ее Августа Филипповна, м. б., Вы забыли.
Ну вот, пока все. Видел вчера Ниту. Ох и ах! Все то же, но страсть принимает более агрессивный характер, тем более что она чувствует себя знаменитой писательницей, а «Плавни»[64] будто бы прославят ее окончательно. А в общем — une pauvre mioche[65].
До свидания. Напишу 13-го. Целую и шлю всякие чувства.
Ваш Г. А.
5. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
104, Ladybarn Road, Manchester 14 6/V-55
Chere Madame
От Вас давно ни слова, и я не знаю, как Ваши дела по Вашим сведениям. Мои сведения сводятся к тому, что хлопоты о Вас наталкиваются на препятствия. Но дело никак не в политике, т. к. весь принцип этих домов «а-политичен» и живут в них люди самых крайних, в обе стороны, мнений и с любыми политическими репутациями. Для Долгополова это будто бы «основная заповедь». Дело в чем-то другом, а в чем точно — не знаю. По одной фразе из письма ко мне я склонен думать, что связано это с Вашим пребыванием у Роговского[66], п<отому> что, кажется, это единственный случай, когда Вы жили в таком доме (или в Montmorency?). Были у Вас там какие-нибудь истории, кроме денежных? (Денежные, конечно, значения теперь не имеют.) Я не уверен, что предположение мое — правильно, но не вижу, какая другая может быть загвоздка. А пишу я Вам сегодня для того, чтобы поддержать оптимум, malgre tout[67]. Только что получил письмо от Ермолова, который пишет, что видел Вырубова[68] и что тот «надеется на благоприятный исход дела об Ивановых». Значит, Вырубов действительно что-то делает, а он имеет всюду «руку» и людей, которые для него сделают что могут. Кстати, я не знаю, писали ли Вы — или Жорж — ему или это на него действует Ермолов. Если не писали, напишите, с благодарностью за уже сделанное. Вот его адрес, который мне сообщил Ермолов: 4, rue de Sere, Paris IX. Простите, что руковожу, как говорил бедный Пира Ставров. Мне все кажется, что Вы столь же беззаботны, как было это тогда, когда Вы были пленявшей все сердца райской птицей.
Стихов Ваших в «Нов<ом> журн<але»>[69] я еще не видел, ибо журнал, здесь выписываемый, где-то затерялся. Но Чиннов прислал мне о них восторженный отзыв[70]. А я считаю, что в нашем окружении или экс-окружении есть два человека, смыслящих в самых стихах, а не в поэтических чувствах вокруг — Чиннов и Гингер. Кстати, сижу над Лидиной рукописью[71], с целью сокращения, и с грустью убеждаюсь: именно как стихи это вяло и слабо (не всегда, конечно, — но много дряни). А чувства «пронзительные», но этого мало. До свидания. Я все-таки завидую Вам, что Вы на юге. Здесь — глубокая осень. С Нитой Бор — как в бурном море: то проклятья и ненависть, то любовь — до гроба. Как Ваше здоровье? И Жоржа? La main (это не Пира, а Маллармэ).
Ваш Г. А.
6. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
Manchester 11/VI-55
А в Париже:
7, rue Frecteric Bastiat, Paris 8 (приблизительно до 10 июля)
Дорогая Madame
Наша переписка заглохла, не знаю, по чьей вине. Вероятно, по моей.
На днях я уезжаю в Париж. Как Ваши дела с переездом в другой дом? Я как-то — довольно уже давно — получил письмо от Вырубова, который сообщил мне, что главное препятствие то, что Вы уже где-то устроились, а другие ждут годами. На это я ему ответил, что, вероятно, есть желающие переехать с севера на юг. Не написал Вам сразу об этом потому, что ничего нового в этом не было, т. е. ничего важного. Вырубов писал, что «надеется»… А с тех пор — ничего не знаю.
Если что надо, напишите мне в Париж. Я пробуду там около месяца, до Ниццы, куда рвется моя душа. И вообще напишите. Как Ваше здоровье, все вообще и Жорж? Я, конечно, предчувствовал, что наша поэтическая переписка далеко не пойдет. Или, м. б., он нездоров?
Ваши стихи в «Н<овом> ж<урнале>» я наконец прочел. Очень хорошо, и очень «Вы», два Ваших облика в двух совершенно разных стихотворениях. Иваску больше нравится первое, а я, со склонностью к лиризму, предпочитаю второе[72]. Но что вокруг, если исключить Чиннова, который хоть с изысками![73] Только что есть поэзия? Я пишу сейчас книгу о балете[74] — и все думаю: что есть балет? А за этим другой вопрос — стихи? Кстати, если Вам и Жоржу попадутся «Опыты» — кажется, Вам их послали, — прочтите мою статейку о поэзии[75]. Это немногое, что я писал всерьез, хотя Вы, вероятно, ни с чем не согласитесь. Вот не согласились же насчет цитаты из «Онегина» («бесчувственной руки» — или наоборот). Я уверен, что не вслушались или решили перечить из принципа.
Ну, до свидания. А то вдруг Вы скажете: «а я шла, думала… а Вы вот что… а я надеялась…» — как когда-то было в Петербурге, вроде семги[76]. До свидания, chere Madame et amie. Вы, вероятно, знаете, что Ниту Б сбил с ног какой-то обворожительный велосипедист. Кланяйтесь Жоржу. У меня все в голове мысли, как надо жить. Мы все (все) жили не так. Надо жить, как Кантор или Алданов.
Ваш Г. А.
7. Г.В. Адамович — И.В. Одоевцевой
4, av<enue> Emilia chez Mme Lesell (а не Lezzel) Nice
3/VIII-55
Дорогая Madame
Верьте или не верьте, сел за стол, взялся за перо, чтобы писать Вам — и в эту минуту мне принесли Ваше письмо! А не писал я Вам «так» (что всегда злило Зинаиду)[77], без причин, но «храня Вас на струнах сердца». Жарко, суетно — и вообще я думаю: чего, собственно, я сюда приехал? Любовных развлечений мало (даже совсем нет), а беседовать с Марком Ал<ександрови>чем о преимуществах Толстого перед Достоевским[78] не так уж увлекательно. Il est plus triste que jamais[79], разорившись на своей операции.
Что это Вы, Мадам, пишете мне о своем удивлении по поводу моего стишка в «Лит<ературном> соврем<еннике>»?[80] Этому стишку почти столько же лет, сколько мне, и стоит ли о нем говорить! Я его послал, чтобы отделаться, а впрочем — жалею. Насчет Андреева[81] Вы правы: идиот, и развязный. Но тоже не стоит говорить. А, в сущности, о чем говорить? Чем больше живешь, тем яснее все уходит сквозь пальцы, и если идиоты думают, что это «снобизм», то на то они и идиоты.
Ну, поговорим о Вольской[82]. Она ни с того ни с сего встретила меня здесь «мордой об стол» — а потом рассвирепела, что я не бегал узнавать, где она, здорова ли et ainsi de suite[83]. Потом стала уверять, что я ее вижу — но не кланяюсь: ложь сущая! Одним словом, встретились мы только накануне ее отъезда, и я ей объяснил, что даже сердиться на нее не могу, ибо надо бы ей обратиться к психиатру. Действительно, она не в себе и становится нормальной, только говоря об «Аризоне»[84], написанной сверх-художественно и которую я должен, наконец, куда-нибудь устроить.
