Полвека без Ивлина Во - Во Ивлин
Мораль. Лови момент, пока твой папа куда-нибудь не уехал. Другие люди, у кого не осталось в живых ни теток, ни бабушек, ни двоюродных братьев и сестер, нуждаются в его обществе больше, чем свинки.
* * *Энн Флеминг
28 августа 1958 Кум-Флори-Хаус
<…> Голодом меня морили дважды[165] — сначала это сделал краснолицый человек по имени Левита, директор туристического агентства. Я взял билет через Остенде на «Таверн-экспресс». Пароход приплывает в Остенде в восемь вечера. Спрашиваю: «Я могу поужинать в поезде?» — «О да». — «Позаботьтесь об этом». Левита позаботился — позвонил куда-то по телефону и обнадежил меня: вагон-ресторан в поезде непременно будет. Когда я добрался до Остенде, то оказалось, что вагон-ресторан прицепят в семь утра в Штутгарте. Следующим вечером я должен был выступать в мюнхенском театре с восьми до девяти. Время ненадежное. Говорю консулу: «Имеет мне смысл поужинать до выступления?» — «Нет, после выступления состоится банкет в вашу честь, на который я приглашен». В театр я приехал в восемь, выпив перед отъездом в отеле в полном одиночестве несколько коктейлей. Устрашающего вида гунн говорит: «Боюсь, в Баварии мы не очень-то пунктуальны». Отвели меня в артистическую. Обстановка, в отличие от роскошного зрительного зала, вполне функциональна. В 8.30 входят еще несколько устрашающего вида гуннов. Один из них заявил, что скажет «несколько вступительных слов». Сели на сцене за занавесом. Гунн вышел на авансцену и что-то говорил, и говорил, и говорил. А зрительный зал смеялся, и смеялся, и смеялся. В 8.45 из-за занавеса на сцену вытолкнули меня. Роскошные люстры, ложи и т. д. Битый час читал отрывки из своих книг. Поклонился. Устрашающего вида гунны зааплодировали. Вернулся за занавес, ожидая, что меня будут приветствовать, благодарить, поздравлять. Ни души. Сел на сцене в обрамлении оперной декорации Рекса Уистлера. Сидел до десяти. В десять явились два гунна-пролетария в комбинезонах и стали тушить свет. Поехал в отель, благо он был неподалеку, и направился было через холл в «Ватершпиль», но тут меня остановил еще один устрашающего вида гунн: «Нет, нет, вам сюда». Завел в затрапезного вида гостиную, где сидели, переговариваясь на своем тарабарском наречии, десять гуннов и консул. Не дождавшись, пока они наговорятся, спрашиваю консула: «Как насчет моего ужина?» — «А вы что, разве еще не ужинали? У нас в Мюнхене ужинать принято рано. — Что-то сказал главному гунну и повернулся ко мне: — В этой части отеля горячие блюда не подаются». — «Тогда пусть принесут что-нибудь холодное». Очередной раунд переговоров на тарабарском наречии. «А что бы вы хотели из холодных закусок?» — «Все что угодно: консомме, лососину, форель, утку с персиками». Опять тарабарщина. «Он говорит, что в этой части отеля эти блюда заказать нельзя». — «В таком случае ради всего святого принесите то, что заказать можно». — «Выпить вы бы тоже что-нибудь желали?» — «Да, желал». — «Что?» — «Пиво» (в голосе отчаяние). После долгого ожидания принесли светлое пиво в винном бокале. А также оловянный поднос с двумя кусочками черного хлеба с чем-то, отдаленно напоминающим копченую селедку. И поднос поставили не передо мной, а на столик, за которым сидели две немки, мгновенно оба бутерброда проглотившие. «Понимаете, это наш средний класс», — сказал консул. После чего я поднялся к себе в номер, где обнаружил, что в мое отсутствие у меня украли семнадцать фунтов.
* * *Лоре Во
4 марта 1959 Танга, Танганьика
Дорогая,
минуло всего пять недель с тех пор, как я сказал тебе «до свидания», а кажется, будто времени прошло гораздо больше. Я — совершенно другой человек: всю меланхолию как рукой сняло. Увидимся через пять недель и три дня. Теперь напишу не раньше, чем через неделю: завтра возвращаюсь на побережье, а там такая жара, что не будет сил даже водить пером по бумаге. Мы в машине втроем: я, пожилой бригадир и приятель Джека Дональдсона, веселый парень, сапёр. Они переезжают из одного правительственного лагеря в другой и берут интервью у перепуганных чиновников. Я же охочусь за достопримечательностями. Их тут немного: жирафы, страусы, темнокожие и перепуганные чиновники. Один день провел в племени Масаи. Этот народ любит виски, сходит с ума по коровам, табаку и южноафриканскому шерри. В отличие от В., они раскрашивают себя охрой, целыми днями причесываются и прихорашиваются. Все они носят копья, щиты и дубинки, живут в птичьих гнездах из грязи и только ждут провозглашения независимости, чтобы перерезать своих соседей. Во время восстания May-May они повеселились вволю. Их завербовали, поступил приказ вернуться с оружием, отвоеванным у Кикуйу, и они вернулись, с гордостью неся корзины с отрезанными руками[166]. Вчера побывал у Чагга, их соседей, которых они хотят истребить в первую очередь, поскольку племя это богатое и образованное. Образованное настолько, что меня — поверишь ли? — приветствовал чернокожий с magnum opus Стоппа[167] в руках. Я должен был обедать с верховным вождем, который сказал: «Не наряжайтесь. Приходите в лохмотьях». Родился он в глинобитной хижине, а теперь у него новенькая вилла с пятью уборными, которые он мне продемонстрировал. А также — богатую коллекцию галстуков, сложенных в специально да них построенном шкафу, шесть радиоприемников, много бутылок спиртного и альбом с фотографиями увеселений по случаю коронации королевы. Весьма жизнерадостный субъект, гораздо общительнее басуто. <…>
Достать здесь курево — задача не из легких. Все курят только трубку. Бригадир не расстается с трубкой, даже когда принимает душ.
С любовью, И.
* * *Джону Монтгомери
20 июля 1959 Кум-Флори-Хаус
Как Вам известно лучше, чем мне, из большинства кинематографических проектов ничего не получается. Думаю, что американцы снимут совершенно чудовищный фильм по «Офицерам и джентльменам» и «Людям при оружии». Тем не менее критиковать их я не собираюсь — при условии, что они хорошо заплатят. Просьба только одна: не упоминать в прессе мое имя, пока деньги не поступят на счет. У нас уже были с этим проблемы.
И. В.
* * *Энн Флеминг
17 февраля 1960 Кум-Флори-Хаус
Дорогая Энн,
надеюсь, это письмо придет до Вашего отъезда. Только что получил Ваше веселенькое послание. Наслаждался жизнью за счет «Дейли мейл». Сначала вместе с Лорой прожил три недели в Венеции, которую в январе видел впервые: печально, туманно, пусто, тихо, ни одного американца. Намного прелестнее, чем летом. Потом отправились в Монте-Карло: прохладно, солнечно, опять же ни одного янки, зато сколько угодно приличного вида европейцев. Эсмонда[168] встречал дважды в день: суетлив, как кролик. Похож как две капли воды на Кауарда из «Нашего человека в Гаване»[169] <…> Объявился Рэндольф [Черчилль. — А. Л.] «Ты что здесь делаешь?» — «Освещаю алжирский мятеж».
Ведет себя паинькой — давит отцовский авторитет. Лора купила книгу «Подводные камни в азартных играх, и как их избежать», и после этого каждый вечер выигрывала небольшие суммы, причем в «новых франках», что особенно ценно. После чего отбыла домой к своим коровам. Я же отправился в Рим, где только и разговоров что о фильме «Сладкая жизнь». <…> А потом поспешил домой, так как газеты писали, что будет забастовка, и мне вовсе не улыбалось закончить свои дни в Кале, подобно красавчику Бруммелю. Только добравшись до Дувра, я узнал, что забастовка отменилась. А потому продолжил путешествовать — отправился с Маргарет в Афины. <…>
* * *Дэвиду Райту[170]
