Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев

В_с_е_ в тебе люблю, все твое — свято для меня. Как я целовал, вдыхал твой локон! Чуть светлей Олиного. Такого ждал, знал по фото, — исцеловал, сейчас целую, прижимаю к глазам, колечки эти! Живые, Олины колечки! Утонул бы в них, себя бы задушил, — забыл бы все — ты, только ты, душистая моя, детуля… Оля! Ночью проснусь — «есть Оля! живая, где-то… любит… — о, приди, приди во сне»… раз только видел… будто обнимал тебя, будто так близко ты была… почти моей! Как билось сердце! — Оля, я хочу встречи, и не уверен, что добьюсь. Надо не здесь хлопотать, а в Берлине. Жду ответа от Алеши Квартирова. А они все — могила. Нет, неверно, что если бы ты приехала в Париж, оставалось бы какое-то мое нежелание, — «но», «помимо визы». Если бы ты приехала в Париж, ты не вернулась бы в Голландию. Я умолил бы тебя остаться. И мы работали бы вместе, радостно. Как бы я тебя наполнил, душу твою… всем, что во мне невысказанного! И ты осталась бы, я знаю. Знаешь, Оля… как каждое воскресение, были вчера мои «молодые». Мы пели втроем русские песни, студенческие… и Лючик пела, и очень мило, с хорошим выговором… И вот, сегодня была мать Ива, Юля, племянница Оли. Сказала: они в восторге от тебя, говорят — «как, побыв у дяди Вани, уходим — и в нас свет такой… какой у него чудесный голос! как он увлекает! наполняет душу _р_о_д_н_ы_м… все новое узнаем… какой живой он, все оживляет в нас!» Мне было приятно слышать. Да, я и сам увлекаюсь, молодею. Я читал им Лафонтена471 и показал, насколько же наш Крылов чудесен, — читал им «Мэтр корбо сюр эн арбр першэ, тэнэ т'ан сон бек ан фромаж» — ну, «Ворона и лисица». И Лючик _п_о_н_я_л_а, как велик Крылов! Француженка — и поняла. Я _д_а_л_ «лисицу», какой у Лафонтена и не почувствуешь. Пели и «Казанскую»472 — «Там где тинный Булак со Казанкой-рекой…» И — «Вечерний звон»473, много. Мой баритон не посрамился. Я любовался ими, юными. Сережечкина счастья не дождался… — ну, ихнего дождался. Ушли — и как же пусто стало! И все время — думал о тебе, Олечек! Все на портреты любовался, пел тебе, далекой, — о, какой же _б_л_и_з_к_о_й! Оля, 12 дней не писал: 4 дня глаз болел. А потом твое холодное — уж не помню — письмо… ревностью задело, во мне похолодело, что ли… спрятал твои портреты… — наказал себя, безумствовал… — как тосковал, что ты меня не любишь. Такой я мнительный, как и ты, — мы так похожи, одного теста, будто ты — я, — тревоги, страхи, муки, и — томление. Оля, ты говоришь — «я же еще молода сравнительно»! Ты — не сравнительно, а воистину молода, _ю_н_а… и будешь до-лго молодой! Такие _н_е_ стареют. Т_ы_ вся — порох, огонь, порыв, краса-вица! Выше всех красавиц! Пожалей меня. О, как я одинок! У тебя мама, братик, — у меня… кровное мое — где?! Целую. Я весь в тебе. Твой Ваня — урод.

Любишь финики? Пришлю только скажи, дай счастье.

105

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

17. ХII. 41

Мой дорогой, до самозабвения любимый, родной мой!

Столько мыслей кипит, — ни одну не схватить надолго, — бегут, летят… О том, что будто «ты мне не веришь…» Не знаю точно, что я писала 23.XI, но м. б. это все об одном и том же, о главном: когда мне «кажутся» или (не кажутся) твои упреки (ну, намеки), будто от меня зависит вся жуть нашей безысходности… то мне горько…

Ты как-то писал: «от тебя не жду писем, — слишком много у тебя моих…» Я помню как меня это пронзило… Ну, согласись, что я могла тогда сделать выводы, что ты «не веришь» до _к_а_к_о_й_ степени глубоко я тебя люблю, как все это «чем меньше женщину мы любим и т. д.» — не относится [ко мне]. Ты пойми, что вся моя жизнь в тебе! Если бы этого не было _т_а_к, то… разве бы я могла так писать? Мой милый Иван Сергеевич, я иногда ужасаюсь, что я смею, рискую, святотатствую… говоря с тобой на «ты» и вот так, как говорю. Ты, понимаешь, что это возможно у меня только в силу великой любви!.. Она, эта любовь, закрыла мне ту грань, что между Гением-Тобой и… мной, маленькой[194]1…

Ты же Гений! Ты понимаешь, какие чары дала любовь, что и это мое сознание закрыла…

Я не могу сказать и выразить словом. Если бы не было войны, и я могла бы как, скажем в 38–39 всюду без визы ездить, — то я бы убежала к тебе… Я и теперь об этом думаю. Глупо? Конечно. Но я мечтаю… Я убежала бы к тебе и… не возвратилась. По-моему, это самое простое. Хотя я знаю, что это. и самое больное. Жена моего дяди (Груздева), чудесного отца троих (!) детей и (как всем казалось) прекрасного мужа (кто может судить об отношениях супругов? Но был он человек прекрасный, и как мужчина интересный) — сбежала с его же другом-сослуживцем. Потому я просила узнать через проф. Карташева — он все это знал. А мы ее и ее нового мужа (?) потеряли из вида. Двух мальчиков она оставила, а девочку украла. Разбита жизнь была. Ее все проклинали. Но кто, что знает? Конечно дети! Это серьезней! Они страдали очень и называли ее «о_н_а». Ну, да, так вот теперь и этого исхода нету! Ну, приеду, а ведь меня в Париже не оставят, не позволят… и… водворят на место! Я потеряла меру всему! Дни уходят, летят недели… Куда?! Ах, сегодня утром пришли 2 книжки: «Мери» и «Liebe in der Krim». Я жадно кинулась на них. Особенно на последнюю, — ее я не знала. И биография… твоя… так странно читать, о живом же никогда еще не писали! Хорошо, но как же бледно! Да, нет, всего никто не скажет! Они все тебя ценят с обще-понятной точки зрения (исключаю Бальмонта), — но все твое очарование, Твой Гений для _н_а_с, да и для них, — это твоя вся _р_у_с_с_к_а_я_ _с_у_щ_н_о_с_т_ь! Ты, — как ни один еще писатель, — _в_е_с_ь_ русский, все самое прекрасное Руси — в тебе! И Это, будучи абсолютно Прекрасным, в Вечном — является и мировым. И потому влечет их, а они не знают откуда это! Ты — Русь, — в ее Прекрасной Душе и форме. И эта Душа, Святая,