В. Максимов - С. Михалков. Самый главный великан
Осинский, равно как и товарищ Енукидзе, будут расстреляны в тридцать седьмом. Получается, что Собор Спаса на Бору XIV века, равно как церковь Иоанна Богослова на Бронной в случае с Таировым и Коонен, мстили жестоко и беспощадно, по – ветхозаветному.
Наконец, главные решения довоенного десятилетия, от которых пошли все остальные. 25 мая 1931 Политбюро принимает постановление «О дворце Советов». Докладывают т.т. Молотов и Ворошилов: «Утвердить местом постройки Дворца Советов территорию, занимаемую храмом Христа Спасителя. В случае если площадь эта окажется недостаточной, поручить комиссии внести другие предложения». (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 881. Л. 129. Протокол № П40/53). Материала опять нет. Поговорили и решили.
5 июня снова «О месте для постройки Дворца Советов»: «Остановиться на площадке храма христа спасителя» ( заметьте – Дворец Советов с заглавных, а храм – со строчных ;); «б) В Дворце Советов иметь один зал на 12–15 тыс. и другой на 4–5 тысяч зрителей». Комиссия под председательством Молотова заседала 2 июня. В ней участвовали Сталин, Ворошилов, Каганович, Уханов, приглашены архитекторы Иофан, Веснин, Бархин, Жолтовский, Смолин и др. (там же. Д. 882. Л. 123. Протокол № П41/65). В протоколе решения комиссии «Храм Христа Спасителя» написан с заглавных букв. Хотя бы у архитекторов были остатки совести.
10 июня Политбюро принимает очередное постановление «О «Дворце советов»»: «а) Опубликовать в газетах (в хронике) краткое сообщение о предполагаемой постройке «Дворца Советов», б) Утвердить т. Крюкова руководителем по постройке «Дворца Советов». М. нет. (Там же. Д. 883. Л. 62. Протокол № П42/49).
Храм будет разрушен 5 декабря 1931 г., а решения принимались и оформлялись загодя, за полгода, с записью в протоколы. Стилистика этих решений начала тридцатых и аналитической записки, переданной Михалковым Хрущеву, – похожа.
Вот что мог вспомнить Никита Сергеевич Хрущев, слушая выступление Сергея Владимировича Михалкова на Пленуме ЦК КПСС.
С.В.Михалков передает это письмо не на бланке Всесоюзного сатирического киножурнала «Фитиль». Показав Витебскую трагедию, киножурнал сделал свое дело: он открыл для потрясенных зрителей шлюзы для сотен писем, обращений, телеграмм и жалоб. Письмо не на бланке Секретариата Союза писателей РСФСР (заметьте, писателей, а не художников, не архитекторов и даже не композиторов): бюрократы и аппаратчики могли бы тогда сказать – не по сеньке и шапка, занимайтесь своим делом. Письмо – на бланке Советского комитета защиты мира. Дело спасения русских славянских памятников было делом № 1 в защите мира. Во всех его значениях в словаре Даля.
Этот документ можно назвать «Списком Михалкова». Но в отличие от других, разрекламированных Голливудом по всему миру оскароносных «списков», у нас на Родине о нем никто никогда ничего не скажет.
Неизвестно, прочитал ли Хрущев именно этот документ. Скорее всего, да, ведь он сам под стенограмму перед всем честным миром сказал Михалкову: «И это письмо, которое вы хотите мне передать, у меня, наверное, есть – я как будто помню».
Но в сценарии Пленума речь Михалкова задела Хрущева так больно, что он вернется к ней в своей программной речи на заседании 21 июня 1963 года. Брошюра будет издана десятимиллионным тиражом под заголовком «Марксизм-ленинизм – наше знамя, наше боевое оружие». Из нее нещадно вырежут первые десять страниц (!) стенограммы.
Сегодня этот фрагмент также публикуется впервые, дабы ни у кого не оставалось сомнений в полной исторической правде этого сюжета.ВТОРОЙ ОТВЕТ ХРУЩЕВА МИХАЛКОВУ Из неопубликованной речи Хрущева на пленуме ЦК КПСС:
«Председательствующий тов. ПОЛЯНСКИЙ. Слово предоставляется Никите Сергеевичу Хрущеву. (Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают.)
ХРУЩЕВ. Я хочу сказать несколько слов за скобками о вопросе, который поднял т. Михалков, – это насчет исторических памятников. Но упрекнуть нас – и правительство, и партию, и общественные организации – в недооценке исторических памятников, видимо, было бы несправедливо. Но, товарищи, увлекаться этим и поддаваться этому увлечению, я думаю, очень вредно. Поэтому я считаю, товарищ Михалков, если вы посмотрите на некоторые так называемые памятники старины, дворцы всякие, я думаю, что нам навязали идею сохранения их. И с этим боролся Сталин, я считаю, Сталин занимал правильную позицию.
Если взять Ленинград, он весь в этих исторических памятниках, я не говорю о памятнике Петру, я имею в виду дворцы и пр. Я думаю, что нам это подбросили, думали, что пришли большевики к власти, неделю, месяц проживут и уйдут к черту, а это все останется, придут хозяева и все получат сполна. А потом смотрят – не уходят и начали говорить – как же ликвидировать это бескультурье. Поэтому люди начали приспосабливаться к этой так называемой культуре и сохранять эти вещи, которые неутилитарно используются, а надо их использовать более рационально. Потому злоупотребляют у нас, многие заботятся, чтобы их не обвинили, что они малокультурные люди. Поэтому другой раз идут просто на рвачество.
Я вот говорил о доме Раевских в Крыму. Я получал письма, ЦК Украины получал. Писала нам какая-то женщина и довольно навязчиво добивалась, чтобы там организовать музей, потому что Пушкин бывал у Раевских. Бог с ним. Говорят, что у Раевского была красавица жена и такие же были дочери. Видимо, Пушкин разбирался в этом вопросе, поэтому он и бывал там. Мы не осуждаем, мы на суд не будем тащить Пушкина, но зачем нам этот дом превращать в музей, это было бы глупостью. И эта женщина, которая пишет, она уже приспосабливалась, что она будет и заведующей этим музеем.
Много у нас прихлебателей при музеях. Поэтому тут надо быть очень осторожными, потому что это народные деньги.
Вот церквушка в Охотном Ряду была, старые москвичи знают [72] . По середине улицы стояла церквушка, черт ее знает с какого века. Стояла она, как гнилой зуб во рту, который надо было вырвать, и его вырвали.
Я работал секретарем горкома партии. Вот Иверская часовня, если бы она стояла там, нельзя было бы проехать, нельзя было бы парады устраивать. Или взять Китайгородскую стену. Да мало ли было таких.
Мы подвинули немного Ивана Первопечатника, он не обижается, а сколько писем идет, что Иван не там стоит (смех в зале). Город живет, растет, поэтому нельзя игнорировать интересы города. Слушайте, когда-то пьяный извозчик проехал по Москве, так улицу и проложили.
Сейчас выравниваем их. И смотришь, там кто-то ходил, там кто-то у кого-то на вечеринке был, и все это нельзя трогать.
Уважаемые товарищи поднимают также вопросы, и в печати довольно много уделяется этому внимания, что нельзя строить целлюлозный завод на Байкале, потому что Байкал – это знаете…
Почему-то на Днепре, на Волге, где живет больше людей, где больше пользуются водой, там можно строить, а здесь нельзя. Иногда и стерлядку попробуешь, она керосинцем попахивает. Если купеческую стерлядку сохранить, то и завод нельзя строить, потому что завод по переработке нефти нельзя построить без воды, он потребляет огромное количество воды […]». (РГАНИ. Ф.2. Оп. 1.Д.641. Лл. 88–90)Далее лидер сверхдержавы на пяти страницах стенограммы рассуждает в потоке бессознательного в стиле Джойса, Пруста и Кафки: об озере Байкал и строительстве целлюлозного завода, о чистоте речной воды и о «сборе гравия на одной речушке, потому что она красивая» (это о мещерских лесах и об их защитнике Константине Георгиевиче Паустовским), наконец, о русском лесе (укором «человеку-обывателю» Леониду Максимовичу Леонову): «говорят, лес рубят» – сказал Хрущев, и сам себе ответил, что когда мы построим коммунизм «процентов 80 так называемых лесов этой полосы будет уничтожено человеком потому, что то, что человек-обыватель называет лесом, человек знающий называет сорняками».
Виноваты в существовании этих проклятых вопросов – о русских святынях, о Байкале, о мещерских заповедниках и о русском лесе – Михалков и компания: «говорят об этом больше всего среди писателей, среди интеллигенции, которые не очень близко связаны с потребностями народа, не хуже обеспечены, поэтому они философствуют, а эта философия, если к ней прислушаться, и людям и стране будет трудно, только ущерб».
Наговорившись вдоволь и ответив Михалкову, писателям и интеллигенции по существу, Хрущев дает приказ:
«Я ничего не говорил, стенографистски ничего не записали, и вас прошу, товарищи: ничего не слышали, но выводы сделайте. (Аплодисменты). Товарищ Михалков, видите. ( Разрывает бумагу). ( Оживление, смех, аплодисменты)» (там же, л. 94).
Мы, вероятно, так никогда и не узнаем, какую бумагу разорвал первый секретарь, председатель Совета министров и верховный главнокомандующий: то ли надиктовку своей исторической речи, то ли письмо с просьбой учредить госкомитет по охране памятников, то ли что-то еще. Личный архив Хрущева в наше время из одного архивохранилища уже ушел, а в другое еще не пришел и неизвестно когда придет. Но это можно сказать о большинстве коллекций национального значения. Некоторые из них скорее появятся на офшорных платных интернет-сайтах, чем в руках бедных российских ученых-бессребренников.
