Александр Секацкий - Миссия пролетариата
Если прибегать к буддийским метафорам, можно сказать, что Маркс пошел срединным путем, основав свою исследовательскую штаб-квартиру в центральном слое социальной онтологии. Из этой штаб-квартиры открывается прекрасная панорама событий, происходящих в сфере скользящей рефлексии: хорошо видны привязки, корни, зависимости, совокупность которых Маркс и назвал идеологией. Непросветленная среда вещественности видна не столь отчетливо, наоборот, она дополнительно экранирована, перекрыта очертаниями превращенных форм. Маркс неоднократно вынужден подчеркивать, что определенность потребительной стоимости отвлекает внимание от исследования товарного производства. Но если марксизм был и остается срединным путем в постижении субъекта и всех его производных, то у Хайдеггера наибольший интерес вызывает как раз «происходящее по краям». Краевой (краеугольный) характер имеют и ключевые вопросы: почему есть сущее, а не, наоборот, ничто? И в чем состоит вещественность вещи?
Тем самым сохраняется изолирующий характер метафизики, хотя срединный слой экзистенциалов остается точкой опоры. То есть Dasein-аналитика в принципе позволяет следить за тенями скользящей рефлексии, не впадая в гипноз их мнимой самостоятельности. Такая позиция схожа с материалистическим пониманием истории, и обращение к текстам Хайдеггера (вновь отметим это обстоятельство) способно материалистическое понимание углубить.
Итак, вещественность самих вещей, родина объективаций, которые еще не являются результатами вторичного отчуждения, вот что интересует нас. Они, эти вещи, являют некоторый порядок материи; материя более низкого уровня требует, как правило, уже специальных площадок для ее отслеживания. А стало быть, Хайдеггер справедливо утверждает, что быть вещью это не так уж и мало, это не «всего лишь», здесь есть некое достоинство бытия и высокий ранг его устойчивости. И первое, о чем оповещает вещь – и как она оповещает о себе, – это сопротивление. Здесь этимология, нередко чисто спекулятивно используемая Хайдеггером, указывает на саму суть дела. Предметы суть противостоящие (Gegen-stand), и своим устойчивым противостоянием они определяют и себя, и того, кому противостоят. Непреложность взаимного противостояния есть основа внутренней дифференциации предметного мира, основа мирности мира в смысле Хайдеггера, а некий привилегированный предмет, именуемый в дальнейшем Dasein, обретает мир как целое благодаря особому характеру противостояния, особому отношению со встречным сущим. Для субъекта (Dasein) противостоящие предметы выступают как определяющие, но они не являются непреложными. Встречные предметы проницаемы, преобразуемы, поддаются отслаиванию и реактуализации в произвольном месте. И все же эта их черта стабильного противодействия и устойчивого противостояния обеспечивает не только топографию, но и интерьер мира, каков он есть. Характер противодействия, которым конституирован мир вещей, и сам субъект в этом мире в значительной мере ответственны за то, что есть сущее, а не вообще ничто. Ибо, вопрошая далее – каким образом оно, сущее, есть? – мы получаем свидетельства, что оно прежде всего есть как противостоящая нам вещь, gegen-stand, object. С исчезновением сопротивляющегося противодействия встречного сущего под вопрос попадает сама правомерность основного вопроса. По мере падения сопротивления, а значит, и встречаемости, встречности начинает доминировать скорее ничто, чем сущее, происходит развоплощение, фантомизация всего присутствующего и самого присутствия, мир претерпевает онтологический ущерб, содержание реальности падает и возрастает призрачность. Или – ничто в своей метафизической ипостаси. Так что не случайно, а как раз в силу продуманности порядка вопрошания Хайдеггер переходит от бытия и времени к вещи и способам ее представленности, от существования к веществованию. Хайдеггер не настолько наивен, чтобы полагать, будто в метафизическом измерении, в поле рефлексии, можно абстрагироваться от предметного характера вещей, будто мыслитель, работающий над определенной субстанцией и акциденцией, не имеет ничего общего с ремесленником, занимающимся полировкой линз, работающим с оптическими приборами. Если вдруг предмет работы шлифовальщика подвергнется развоплощению, линза станет настолько прозрачной, что полностью растает в среде, и если это случится в силу убыли противостоящей предметности вообще, наивно думать, что философ, имеющий дело, как любил говаривать Гегель, со «своими коровами», может этого попросту не заметить. И он окажется перед лицом ничто, перестанет «выдавать продукцию», окажется таким же безработным, как и шлифовальщик линз.
Любой ученик, прошедший методологическую выучку у Гуссерля, знает, что мысль интенциональна, что невозможна мысль ни о чем, предмет мысли, некое «что», представляет собой квант мышления, и весь инструментарий метафизической мысли отвечает максимальному уровню интенциональности. Что касается Хайдеггера, то это ученик, превзошедший учителя, притом что именно обдуманность является сильной стороной его философии. Обдуманность позволяет усмотреть сущностное сходство между усилиями мастера, изготовляющего чашу, и усилиями философа, размышляющего о своих предметах. Не так просто сразу ответить, кто кому подражает, но имение дела с сущим, каково оно есть, в равной мере ответственно за параметры готовой продукции. Определение, которое получает и осмысляет мыслитель, задает разметку экземплярности в сфере умопостигаемого и само задается ею, но ведь определение есть результат полагания предела (определение есть отрицание), а предел полагается упорством встречного сущего: даже если оно встретилось в чистой умопостигаемости пронизывающих лучей рефлексии, оно встретилось как «что», как что-то – так сохранила себя предметность предмета, несмотря на преодоленное сопротивление материальной вещественности. Предмет мысли рождается из усилий преодоления этой самой воплощенности – и из заимствованной раскадровки, которую феноменология именует интенциональностью. Предмет рефлексии, предмет исследования, должен быть очерчен не менее строго, чем ограничивающий поле камень, на который любит ссылаться Хайдеггер: иначе его можно принять не за то, чем он является, – за спящую корову, кучу выполотых сорняков, пугало и просто наваждение. Опасность «принять не за то» в сфере чистой рефлексии многократно возрастает: вещи, обнаруживаемые там, суть вещи для нас, их ноуменальная принадлежность определяется остаточным сопротивлением.
Стало быть, правота Хайдеггера в том, в чем его тексты максимально обдуманны, – в целокупности удержания предметного мира как горизонта присутствия. Косвенным образом мы имеем здесь отсылку к материализму: материалистическая подоплека рефлексии состоит в том, что форма предметности удерживается в самых головокружительных пируэтах скользящей рефлексии. Специфические сущности, обитающие в этой среде и именуемые понятиями, суть предметы для мысли. Удержана форма без сохранения материи (Аристотель), но эта форма перенесена. Она прежде встречалась любому субъекту, имеющему дело с сущим, то есть так или иначе погруженному в заботу – вот и мыслящий, пребывающий в состоянии ego cogito, имеет дело с сущим постольку, поскольку ему дан предмет мысли уже в самой форме мыслимого, в самой процессуальности мышления, организованной таким образом, что даже познающее я становится предметом для самого себя, – в противном случае мы имеем дело с каким-то другим, не познавательным отношением (Кант).
Однако оставим пока в стороне феноменологию ego cogito, продолжив исследование вопроса о том, почему есть сущее, а не наоборот – ничто («Скорее сущее, чем ничто», – иногда говорит Хайдеггер). Мы видим, что имение дела со встречным сопротивлением знаменует вхождение в плотные слои сущего. Удаление от сопротивляющегося, от предмета, от реальности (происходящей от слова «res», то есть «вещь») знаменует собой развоплощение, движение в сторону ничто. Например, генератор спонтанного воображения, идущего по линии наименьшего сопротивления, генератор языковых игр, запущенный на холостом ходу (Витгенштейн), – все это «ничтожение» без окончательного уничтожения. Такое фоновое «ничтожение» имеет мало общего с работой негативности, когда бур, напротив, вгрызается в самую твердую породу, расформировывая одни и формируя другие предметы, опрокидывая установления, стирая преднаходимую социальную разметку, решая насущную познавательную задачу. Трудной работой негативности и занимается Dasein в своем собственном воспроизводстве, тогда как фоновое паразитарное «ничтожение», например потакание, податливость потоку расфокусированного воображения, указывает на моменты простоя. Следовательно, реальность субъекта, неразвоплощенность его бытия, может отслеживаться по степени вовлеченности в сопротивление встречного сущего, в среду овеществленности. И материализм в этом отношении уже приобретает оценочную шкалу. Из вышеизложенных критериев вытекает, что пролетариат, например, более реален, чем погрузившаяся в летаргический сон аристократия, он реальнее в том же смысле, в каком реальность Dasein превосходит реальность трансцендентального субъекта. Пролетариат есть класс, исторический субъект, который на шкале Бытия стоит ближе всего к сущему и дальше всего от ничто. Это самый актуальный класс, онтологический донор, наделяющий существованием все прочие ипостаси субъекта. Когда в диалектическом аттракционе сознание оказывается стоящим на голове, оно склонно рассматривать плотный предметный мир как среду загрязненности чистых эйдосов-первообразцов (при этом предметный характер эйдосов не вызывает у него удивления). Когда же сознание встает на ноги, то видит мир первообразцов воочию, видит, где и как приобретается опыт преобразования предметов, опыт преодоления сопротивления, реализации своей воли, причем слово «реализация» можно в данном случае перевести как «одействотворение» – сознание пролетариата, равно как и самоотчет Dasein, не ошибается насчет донора бытия и его многочисленных, зачастую крайне неблагодарных реципиентов.
