Александр Секацкий - Миссия пролетариата
В этом смысле марксизм как метатеория располагает решающими преимуществами перед всеми гомогенными исследовательскими программами и заметным преимуществом перед другими общими парадигмами, например структурализмом и психоанализом, – данное преимущество особенно очевидно, если сопоставить исторически значимые отрезки времени. Материалистическое понимание истории не стремится подобрать ключики к любой обнаружившейся (в прошлом, в настоящем и тем более в будущем) исторической реалии – такая задача была бы бессмысленной, ведь теоретический тезаурус современного европейского обществознания и без того представляет собой чулан со связками ржавых ключей. Поэтому даже марксистский догматизм, являясь несомненным ограничителем творческого познания, все же оставлял шансы для достаточно широкого разброса подходов и для исследований обширного предметного поля. Скажем, сталинский истмат, как, впрочем, и его последующая смягченная версия, собственно говоря, ограничивал свободу мнений, принуждая стричь под одну гребенку. Но гребенка была всего с несколькими зубчиками, оставшееся можно было использовать для модельной стрижки.
Все познается в сравнении: представим себе на минутку, что в роли истмата оказалась бы гуссерлевская феноменология – вот тогда ученое сообщество увидело бы, что такое настоящий догматизм, тогда о направлениях, представленных Лукачем, Лифшицем, Бахтиным, Выготским, Поршневым, можно было бы только мечтать. Но за рамками государственных идеологий ядро марксизма остается свободным радикалом с ярко выраженной валентностью, то есть способностью абсорбировать самые разнородные исследовательские программы.
Однако истина момента, составляя для материалистического понимания истории аутентичную форму истины, тем не менее не является, да и не может быть теоретически предсказуемой. Так механика вполне способна предсказать угол отскока бильярдного шара, но момент, когда игрок ударит по шару кием, для нее непредсказуем, этот момент остается принципиально трансцендентным для той поверхности явлений, на которой выполняются законы механики. Марксизм является открытым в этом отношении: обстоятельства времени принимаются в рассмотрение наряду с собственно теоретическими аргументами, и притом на любом этапе рассмотрения и, собственно, действия. Различие состоит еще и в том, что требование времени воспринимается и расценивается не как эксцесс, подлежащий незамедлительному преодолению с целью возвращения в законное, теоретически предсказуемое русло когерентных событий, а именно в форме истины, всякий раз обновляющей и освежающей основоположения учения.
Остановимся на этом подробнее. Форма истины присоединяется к конкретному решению или действию лишь в том случае, если субъект входит в коридор собственного времени свершающегося события. Поэтому наряду с теоретическим прогнозом требуется и хроносенсорная точность, ее источником как раз и является классовое чувство (или классовое чутье). Материалистическое понимание истории и здесь вполне совпадает с даосским принципом сезонности и своевременности[76].
Но существенное отличие состоит в том, что даосские нанотехнологии времени направлены на избегание контакта с несвоевременностью или на минимизацию такого контакта. Классовое чутье пролетариата, дополняющее (до полноты и конкретности истины) теорию исторического материализма, нацелено на использование открывающихся пластов времени, которые вносят в явленность некую новую и даже первоочередную задачу. При этом обрывается имманентная преемственность с прежним полем задач, они как бы опрокидываются в перевернутый пласт, но отнюдь не выводятся из состава сверхзадачи и не теряются из виду.
Сверхдетерминация, следовательно, означает вскрытие нужного пласта самим временем, и являющую себя открытость, настоятельность, очень важно не упустить. Тем самым, наряду с детерминацией, с общей детерминированностью социальной реальности, текущей историей и общественным производством, особое значение приобретает и сверхдетерминация, предъявляемый самой жизнью порядок следования. Если использовать пример Альтюссера, в свою очередь заимствованный им у Ленина, можно сказать, что вызревание исторических предпосылок для обобществления производства есть общий фон детерминации, но раскрывшаяся истина эпохи выталкивает вперед Россию как слабое звено в цепи сдерживания. То есть, абстрагируясь от выдвинутого в окно явленности времени, шансы России на победоносную революцию были не столь уж велики, явно меньше, чем абстрактные шансы для Германии и Англии, но, учитывая совокупность сопутствующих факторов, увлекаемых единым потоком времени, учитывая общую силу сверхдетерминации, реальная возможность представилась России раньше. Она могла быть упущена, разбазарена, но это поправки на время второго порядка, тоже вплетающиеся в истину момента.
Требование времени как общая характеристика хронопотока для пролетарской партии является источником ситуативного энтузиазма, хотя данная ситуация сама по себе и была бы неблагоприятной для конечной цели. Так Ленин использовал время реакции для занятий теоретической работой и написал «Материализм и эмпириокритицизм»; однако известно, что он же воспротивился ее переизданию в 1919 году, полагая, что сейчас не время разбираться с прошлыми, с подобными прошлогоднему снегу ошибками Маха и Богданова. Требование времени в свою очередь распадается на еще более насущные истины момента, в соответствии с которыми вчерашний лозунг может стать вновь актуальным завтра, но сегодня о нем лучше забыть… Без причастности к собственной своевременности ничто не может получить статус конкретной истины, и это, так сказать, азы марксизма. Буржуазия была прогрессивным классом, определявшим поступь истории, но ее время прошло, хотя опять же в определенных условиях она может стать и становится союзником пролетариата. Да и сам пролетариат всякий раз должен быть идентифицирован заново, ибо состав его рядов отнюдь не определен навеки. Марксизм принимает гегелевский тезис о том, что истина не есть готовый результат, но результат вместе с процессом, а след этого процесса – шлейф времени, увлекающий субъекта-деятеля. То есть истина предстает как определенность и определение субъекта (единство самости и субстанции по Гегелю), и ее конкретность, заданность в горизонте времени, прежде всего собственного времени, является отнюдь не минусом, а, напротив, преимуществом, которым не обладают строго дискурсивные истины, не имеющие многомерных проекций во всех слоях праксиса.
Большинство истин, о которых трактуют имманентные философии, суть не истины, а всего лишь константы – константы абстрактного поля, константы стационарной Вселенной. Они могут стать конкретными истинами, лишь соединившись с волей субъекта или оказав ему неодолимое сопротивление, войдя в статус Daseinmassig, как сказал бы Хайдеггер. Для Хайдеггера вход в режим конкретной истины осуществляется через экзистенциалы, а не через категории, для коллективной экзистенции пролетариата – через практику. Истина момента предстает как сопряжение двух (как минимум) разнородных друг другу способностей в смысле Канта, как способов данности мира: среза феноменов, всякий раз образующих компактную когерентную площадку (что как раз и обеспечивает закономерность, упорядоченность деталей при полной случайности целого), и способа схватывания, посредством которого дается изохрония мира, то есть определяется своевременность или несвоевременность любого деяния субъекта. Не существует «теории», в которой могли бы совмещаться эти разнородные, взаимно трансцендентные друг другу деятельности, полем их сопряжения может быть только практика. Отсюда вытекают одновременно и практическая очевидность, и теоретическая скандальность многочисленных ситуаций наподобие необходимости снять сегодня верный вчера, и, возможно, вновь возымеющий силу завтра лозунг.
Понимание данного обстоятельства можно рассматривать как открытие Маркса, сформулированное уже в «Тезисах о Фейербахе» и развернутое в «Манифесте коммунистической партии»: замкнутость в рамках единственного способа данности означает либо теоретический догматизм, слепое, неразборчивое применение идеализаций за пределами когерентного поля, либо оппортунизм, то есть порабощенность моментом без учета его истины, задаваемой соотношениями с другими моментами. Самым верным, хотя все же и несовершенным детектором правильного сопряжения, является классовое чутье.
Из трансцендентной позиции субъекта и прежде всего из некогерентности самой истории вытекает понятие идеологии в самом широком смысле слова. Прибегая опять же к кантовской валюте мышления, можно сказать, что идеология – это воздействие на открытую для рассудка сферу опыта со стороны вещей в себе, со стороны реальности, не образующей поле феноменов, проницаемое для имманентной философии или теории вообще. В естественном ходе вещей идеология представлена как посторонний аргумент, который с точки зрения разумных дискурсивных построений вообще не аргумент, но, как правило, именно он служит основанием для решения субъекта.
