Владимир Лидин - Три повести
— Я и хочу быть полезной! — сказала она.
— Ну и отлично, мы вас здесь и устроим. Документики с вами?
Две недели спустя госпиталь снялся по направлению к Донбассу. В белой хате Икряникова Наташа простилась с его женой.
— Може, папку нашего где встретите, — скажите, что дети дюже по нем скучают… И жена — скажите — тоже скучает. — Она все-таки не поборола себя и выронила из гордых глаз слезу. — Може, и не увидеть нам никогда папку нашего, — добавила она, суя ей в руки какой-то узелок. — А это на дорогу возьмите… пышек вам напекла да масла сбила немного.
— Не надо, оставьте детям.
— А вы не обижайте меня, я от чистого сердца, — продолжая впихивать ей в руку узелок, говорила та. — Ах, боже ты мой… мама ваша, наверное, как по вас сокрушается!
Она обняла ее и поцеловала в губы. И долго еще с высокого бугра над балочкой продолжала она махать вслед, пока ее не скрыло в тумане.
Скоро большие, нагруженные санитарным имуществом грузовики с побуревшим красным крестом на флажке выбрались из села на дорогу. Одна жизнь была закончена, и теперь начиналась другая.
XVIII
Холодным ноябрьским утром вернулись Макеев и Грибов в знакомый город. Давно уже докатились немцы и до Очакова, и до Джарлыгачской косы, растекаясь от Перекопа по всему побережью. Давно целой флотилией ушли в море рыбачьи парусники, пробираясь к Керчи и портам Кавказа. Только море, посуровевшее к зиме, неутоленно кидалось на берег.
На дороге при въезде в город у немцев были посты. Но Грибов свернул с дороги на кукурузное поле. Мертвые почерневшие стебли цеплялись за ноги и шуршали, уже прихваченные морозцем. За кукурузным полем шли городские пустыри, гиблые места свалок и голодных собак, бродивших, как стаи волков, с поджатыми хвостами. Скоро открылось знакомое Макееву кладбище. Деревья были уже голы, и пахло мокрой листвой. Они пробрались сквозь давний пролом в кладбищенской стене и пошли по аллейке, усыпанной мокрыми листьями, обросшие бородами и похожие, вероятно, не на одного жителя этого исстрадавшегося города. Их документы были с отметкой о явке на регистрацию в комендатуру.
Они миновали городское кладбище, пустое, без единой души — даже кладбищенского сторожа не было у входа — и пошли по улицам города. Самое окаянное сиротство и опустошение представлял себе Грибов, но город был страшнее, чем мог он предположить. Какие-то жалкие, согнутые, точно их сложила пополам болезнь, брели люди с земляными озябшими лицами. Казалось, одна старость осталась в этом городе, одни калеки, — так голод и несчастья состарили и сгорбили людей. Оторвавшееся железо вывесок зловеще громыхало на ноябрьском ветру. Ни одного дыма не было видно из труб, как будто в городе никто не согревал жилища и не готовил горячей пищи. Магазины, пустые и черные, зияли разбитыми стеклами, и лишь у бывшего гастрономического магазина с полотняной вывеской поверх старой стояло несколько немецких солдат, прикуривая друг у друга. Такой же пустынной была и главная улица. Только ветер со стороны лимана просторнее и холоднее катился по ней. Два-три подростка с синими лицами стояли возле кино, над которым желтым пустым светом горели в утреннем холоде лампочки. Макеев покосился на плакат: кино было только для немцев. Еще одна полотняная вывеска на немецком языке обтягивала старую вывеску кафе-столовой. За окном сидели за столиком трое скучающих немецких офицеров. Пустой, гиблый город, согнутые люди с помертвевшими лицами, зима, уже катившаяся с холодным норд-остом… где была победа, которую им обещали? — казалось, вопрошали они, глядя через окно на пустынную улицу.
Вдруг Грибов поглядел на Макеева и сделал незаметный кивок головой. С развороченной крышей, без рам и с черными потеками пожарища из окон, стояла «Колхозная гостиница»: это был их задаток. У скверика, там, где цвел когда-то табак и где Макеев увидел убитую женщину, сейчас стоял столб с перекладиной, и на перекладине невысоко от земли висел человек. Казалось, очень спокойно и грустно, сложив перед собой руки — они оказались связанными, — смотрел он куда-то мимо. Ветер неспешно раскачивал его, и Макеев успел заметить, что это — парнишка, почти не тронутый смертью, а только как-то ссохшийся, точно кожа его обтянутого лица плотно пристала к костям… Холодный ветер пробрался под ватный пиджак, который дал Макееву рыбак на дорогу. Чума прошла над городом — он вымер. В щелях, выкопанных на скверике, стояла стылая вода. Вдруг в громкоговорителе на столбе зашуршало, голос сказал что-то на немецком языке, и хлынула музыка, страшная в мертвом безмолвии. Но они шли, будто не слыша, согнутые несчастьями, подобно другим жителям города.
На колхозном базаре возле забитых ларьков бродили люди. Макеев и Грибов перешли площадь — они хотели все увидеть в мрачном разрушении недавно налаженной и шумной жизни большого южного города. Несколько старух (или это были молодые женщины — в неопределенности серых земляных лиц нельзя было понять) продавали какую-то рухлядь, отрепья или жалкие остатки былой жизни. Ненужные подсвечники, пожелтевшие мужские воротнички, большие плоские раковины, завезенные в портовый город каким-нибудь моряком… Несколько таких же неопределенных людей торговали семечками, отмеряя зелеными, бутылочного цвета стаканами, и странной желтой трухой, в которой Грибов распознал раздавленные жмыхи. Больше на этом базаре ничего не было. По другую сторону площади, где начинался бульвар, они увидели кладбище. Памятник Ленину, стоявший в начале широкой аллеи, был снесен, и во всю ширину бульвара — размеренно, на равном расстоянии друг от друга, точно на параде мертвецов, — стояли кресты. Глубокие тяжелые каски были надеты на верхнюю часть креста. Могил было много, Макеев прикинул, что их не меньше двухсот.
На бульваре их остановил часовой. Мотоцикл был прислонен к дереву. Они долго и обстоятельно доставали документы, как бы привыкши к проверке: печать о регистрации была — он их отпустил. Серый низенький штабной автомобиль быстро пронесся в пустынности улицы. На телеграфных столбах, уцепившись кошками, немецкие связисты тянули провода. Совсем синий, полумертвый или уже умерший старик сидел на приступочке дома. Его лысая голова с ободком волос была непокрыта. В шапку, лежавшую рядом на ступеньке, точно для смеха, была брошена никелевая немецкая монетка. У здания городского музея — каменные бабы со степи с плоскими лицами и приплюснутыми носами еще серели во дворике — стоял огромный желтого цвета мебельный фургон: фургон, очевидно, пригнан был из Германии. Двери в музей с блистающими колоннами вестибюля были настежь открыты. Несколько солдат выносили стулья, аккуратно оплетенные соломой, чтобы не побились в дороге, такие же аккуратно сбитые деревянные рамы, в которых были картины, и ящики с большими номерами. Фургон, вместительный, как дом, поглощал бывший музей. У входа на почту висел плакат с изображением зверского бородатого лица, на голове была не то папаха, не то кубанка. «Всякому, кто окажет укрывательство партизану, смерть!» — было написано по-русски под изображением. Но Грибов захотел зайти и в почтамт — он должен был все увидеть. Почта работала. Он попросил марку — ему оторвали синюю немецкую марку с портретом какого-то мордастого. Часы медленно раскачивали маятником, но время, казалось, давно остановилось.
Они снова вышли на улицу. Из тучи, принесенной с моря, посыпало вдруг снежком. Мостовые стали мокры, снег таял. Скоро они свернули в сторону Приморской, некогда поселка рабочих судостроительного завода. Дома были пусты, часть без окон, часть заколочена. Некоторые, обгоревшие, давно растасканы по бревнышкам, и только кирпичный четырехугольник фундамента или уцелевшая печь определяли недавнее жилище. У одного такого казавшегося необитаемым дома Грибов остановился. Он долго, прежде чем толкнуть калитку, закуривал на ветру, оглядывая пустынную улицу. В глубине двора, двумя ступеньками ниже земли, темнела дверка в бывшую бондарную мастерскую. Старые ржавые обручи от бочек валялись во дворе.
Они были у цели.
Долго, пробираясь балочками и глухими степными дорогами, шел Макеев сюда, покинув на рассвете село, где жила жена брата. К партизанским отрядам, действовавшим от Крыма до Могилева-Подольского, присоединилась уже не одна сотня людей. В районе Херсона и Скадовска приступили к действиям первые немецкие карательные отряды, составленные из полицейских. В боях у Апостолова был убит мариупольский матрос Александров, имя которого прошумело до самого Житомира. Но действия партизан только вводились в систему.
Инженера Суровцева, работавшего начальником электростанции в Кривом Роге, Макеев хорошо знал в лицо. Когда-то на первомайском собрании выбрали их обоих в президиум. Но сейчас он едва признал его в этом обросшем седеющей редкой бородкой человеке, одетом в вышитую по вороту украинскую рубаху.
