Андраш Беркеши - Последний порог
Андреа было от души жаль священника. Только сейчас она поняла, что их тихий, миролюбивый Эндре, как и она сама, беспомощен.
— И все-таки я, Эндре, кое-что скажу тебе, лишь одному тебе. Никто не знает об этом — ни отец, ни Чаба. Я беременна. Уже полтора месяца, и теперь я не знаю, что же мне делать: родить ребенка или не родить? Чаба, конечно, скажет, чтобы я родила. Я бы и сама этого хотела, но ведь идет война...
— Ты должна, обязана сохранить ребенку жизнь.
Со стороны моста показался Бернат. Андреа еще издалека узнала отца по походке.
Эндре попрощался с ними обоими, сказав, что он пробудет в Будапеште две недели и они еще встретятся. По крайней мере, перед отъездом он обязательно навестит их.
Когда они шли по мосту, Андреа спросила у отца:
— Из госпиталя меня не искали?
— Нет, — ответил Бернат.
Девушка взяла отца под руку, и вдруг все ее страхи куда-то улетучились и она почувствовала себя в полной безопасности.
— За тобой кто-нибудь шел? — поинтересовался журналист.
— Я не приглядывалась. Мы так разговорились, что я совсем забыла об этом. Несчастный человек этот странный Эндре!
— Или же очень счастливый... Попов следует остерегаться. Они всегда находят оправдания собственным грехам. А что, собственно, случилось?
— Большая беда, — начала она и рассказала все, что слышала от капеллана. — До сих пор я не говорила тебе об этом, так как не считала нужным. В начале марта Пустаи попросил меня вынуть пулю из ноги одного его раненого друга. Привез меня в домик в Обуде. Потом я бывала там несколько раз, пока не поставила раненого на ноги. Кажется, это был Милан Радович.
— Возможно, но об этом следовало бы сказать мне раньше.
— Пустаи просил меня не говорить об этом Чабе. Я тогда, конечно, не думала, что все может так обернуться. Я полагаю, об этом нужно известить Пустаи. Если Радович сломается, будет большая беда, в которую попадет сам Пустаи и его люди.
— И ты тоже.
— Радович не знает, кто я такая.
— Я в этом далеко не уверен. — Сделав несколько шагов, он не без ехидства заметил: — Хвала всевышнему, мы не можем пожаловаться на то, что забот у нас убавляется. Где живет Пустаи?
Андреа назвала адрес и сказала:
— Я сама поговорю с ним.
— Нет уж, поручи это дело мне. — Бернат оглянулся, но ничего подозрительного не заметил. Лишь перед мостом на фоне освещенного луной неба четко вырисовывались стволы зениток.
Они остались вдвоем в комнате с белыми стенами. Надзиратель ходил перед дверью, но его шаги почти полностью поглощала ковровая дорожка, постланная в коридоре. Чаба не спускал глаз с друга, который все еще не пришел в себя. Он с нетерпением ждал его пробуждения. Он впрыснул Милану большую дозу болеутоляющего — значит, в течение нескольких часов тот не будет чувствовать болей. На доброту Эккера он не полагался, зная, что гестаповец ради победы нацистских идей без зазрения совести пожертвует не только Радовичем, но и самим собой. Правда, Чаба допускал, что, если Милан даст требующиеся от него показания, Эккер, быть может, и позволит ему бежать. Если бы удалось уговорить Милана спасти собственную жизнь и не геройствовать! Ведь исход этой войны зависит не от стойкости жертвенных баранов и жертв-добровольцев, а от героизма армии.
Милан задышал ровнее. Чаба с болью в сердце смотрел на избитое, изуродованное лицо Милана, а сам думал о том, что, быть может, ему и удастся поставить его на ноги, даже вылечить, однако следы ненависти Бабарци он будет носить на своем теле до самой смерти. Его давно не покидало ощущение, что он все равно встретится с Миланом. Он не хотел и не верил в вести о его смерти, хотя об этом говорили многие. Молчал лишь один отец. Стоило только Чабе вспомнить о нем, как он тут же предстал перед его мысленным взором...
— Послушай меня, Чаба. Может, Милан Радович жив, а может, и погиб, тебе же нужно позабыть о нем.
— Я не могу его забыть да и не хочу: Милан был для меня хорошим другом, а друзей человек не должен забывать.
Чаба на самом деле не забыл его. Возможно, он и хотел с ним встретиться, чтобы сказать ему: «Милан, я не знал о том, что мой старший брат донес на тебя».
Два года назад, спустя несколько недель после гибели Аттилы, отец пришел домой и сказал, что Радовича выдал не он.
— А кто же тогда?
— Ты, конечно, хочешь отомстить. Разве ты не знаешь, что Берлин буквально кишит агентами?
— А что, если его вообще никто не выдавал? — заметила жена генерала. — Возможно, они пытали кого-нибудь из его товарищей, а тот оказался слабым человеком.
— Это еще не довод, — не согласился с женой генерал. — Заранее никто не в состоянии предвидеть, какие мучения вынесет тот или иной человек. Боль и страдания могут взять верх над волей и решимостью.
— Я не считаю себя особо смелым человеком, но заявляю, что, сколько меня ни пытай, я ни за что не предам своего товарища.
— Подобные заявления ты, сынок, сделаешь только тогда, когда окажешься на его месте. — Голос отца был строг. — Я хотел бы, чтобы в нашем доме как можно меньше упоминалось имя Радовича...
Чаба еще раз внимательно осмотрел раны Милана, продезинфицировал их и перевязал.
«А может, отец был прав, — подумал Чаба. — Я слишком самоуверен. Вряд ли я смог бы вынести такие мучения».
Через несколько минут Радович пришел в себя и открыл глаза. В них отразились и удивление и сомнения одновременно. Боли он не чувствовал, лишь тело как-то странно одеревенело и казалось чужим. Узнав Чабу, он тотчас же сообразил, где находится. Когда его в последний раз ввели в комнату для допросов и он увидел бледное, бескровное лицо Чабы, то сначала опешил, но затем по тревожному, испуганному взгляду друга понял, что тот находится здесь отнюдь не по собственному желанию. Прежде чем Вебер успел направить на него людей Бабарци, Милан быстро осмыслил присутствие Чабы и сразу догадался, что все это выдумка Эккера. Почти подсознательно он понял, что ему нечего опасаться Чабу, который не враг ему и действует лишь по принуждению. Затем Милана охватило чувство глубокой печали. Если Чаба сидит рядом с ним, это означает, что он жив и, следовательно, его будут пытать еще и еще.
— Милан, тебе лучше?
Узник кивнул, его взгляд скользнул по лицу Чабы, а затем остановился на распахнутом халате, под которым виднелась военная форма. Чаба машинально поднес руку к воротнику, словно хотел закрыть свои офицерские звездочки:
— Я объясню тебе...
— Не нужно, — прохрипел Милан. — Пить хочу.
Чаба напоил его.
— Тебе уже лучше?
Сначала по лицу Милана пробежала вымученная улыбка, а затем он еле слышно вымолвил:
— Я ничего не чувствую, тела не чувствую...
— Я впрыснул тебе морфий и тетанус...
— Спасибо.
— Скоро я поставлю тебя на ноги.
Милан молчал, оглядывая стены, потолок и незнакомую ему мебель.
— Где я?
— В медицинской комнате. Я не разрешил, чтобы тебя забрали в камеру, — пояснил Чаба неуверенно. — Эккер распорядился.
Милан понял все, так как голова у него работала на удивление хорошо. Пока он был здоров и невредим, то надеялся, что ему хотя бы и с трудом, но все же удастся перенести любую физическую боль. А если нет? Несколько часов назад его спасло то, что он потерял сознание. Иначе он закричал бы: «Хватит! Я больше не могу! Я буду говорить!» Выходит, что от предательства его спасла не сила воли, а лишь случайность. «Если бы один из мучителей не ударил меня резиновой дубинкой в пах, я бы не потерял сознания... Нет, об этом лучше не думать! А почему бы и нет? Факты упрямая вещь. Случай спас меня от предательства. Кто знает, как долго я буду в состоянии мыслить здраво. Нужно использовать это время! Я не умер во время пыток, я жив, а потому существует опасность предательства. Нет, я не могу доверить судьбу дела и моих товарищей случаю. Нужно все как следует продумать заранее...»
Далее Милан начал размышлять о том, с какой целью Эккер приставил к нему Чабу, поручив врачевать его: «Чаба, конечно, порядочный человек, к тому же мы с ним друзья. Разумеется, как очень наивный человек, он будет делать все от него зависящее, чтобы поставить меня на ноги. В этом можно нисколько не сомневаться. Эккер, безусловно, догадывается, более того, даже знает, что если ему удастся заставить меня говорить, то он может схватить не только руководителей партии мира, находящихся сейчас в глубоком подполье, но и несколько высокопоставленных особ, которые связаны узами заговора и поддерживают контакты с англосаксами».
С горечью Милан вспомнил о том, сколько раз он предупреждал свое начальство: «Организационная структура наших резидентур далеко не совершенна. Мы не извлекли уроков из провала «Красной капеллы», где каждый агент был связан со слишком многими людьми...»
Подумав об этом, Радович вспомнил об Элизабет Майснер. На глаза навернулись слезы. Теперь он даже был рад, что Элизабет убили. Он жалел только об одном — о том, что самому не удалось застрелиться. Да он, собственно, и не стремился к этому. Он видел перед собой ненавистные рожи жандармов, и ему захотелось уничтожить их всех до единого.
