Юрий Слепухин - Ничего кроме надежды
Николаев тронул водителя за плечо – «виллис» послушно юркнул на обочину, затормозил. Адъютант вопросительно глянул на командарма, но тот ничего не сказал, вышел из машины и, прихрамывая, поднялся на невысокий пригорок.
Здесь дорога была видна до самого поворота. Грузовики выезжали оттуда, неторопливо переваливаясь на колдобинах; потом опять пошли «зверобои», новые СУ-100. Одна за другой, через одинаковые интервалы, установки с ревом вырывались из-за поворота, притормаживали, рывком крутнувшись на правой гусенице, – так, что из-под левой хлестало песком и камнями, – и снова, раскатисто взревев на перегазовке, устремлялись вперед уже по прямой, окутанные синим туманом дизельного перегара, ныряя на ухабах, тяжко и угрожающе раскачивая поднятыми на предельный угол возвышения, словно занесенными для удара, длинными стволами пушек. Это было пополнение 2-го мехкорпуса – тускло отсвечивающие свежей заводской краской брони, еще без язвин от осколков и электросварочных шрамов, что отличают побывавшую в боях технику, установки эти всего какую-нибудь неделю назад вышли из сборочных цехов где-то за Уралом; и потом – сутки за сутками без остановки – гремели по рельсам колеса тяжелых четырехосных платформ, и гулким железным громом взрывались под ними пролетающие мосты, и зеленые семафорные огни летели навстречу как трассеры, и проносились мимо полустанки и узловые станции с отведенными на запасные пути пассажирскими составами, кружились вокруг пустынные приволжские степи, клочья паровозного дыма оседали в зеленеющих уже березовых перелесках Подмосковья; а литерные эшелоны летели с воем и грохотом все дальше и дальше – через Смоленщину, через Белоруссию, через Польшу – и сейчас, здесь, на размолоченной гусеницами и колесами фронтовой дороге между Нейсе и Шпрее, каждую из этих боевых машин продолжала гнать вперед инерция движения, накопленная ими за весь этот трехтысячеверстный путь на запад...
Вернувшись в штаб армии, расположившийся в поместьице какого-то заблаговременно сбежавшего барона, Николаев еще раз связался с командирами корпусов: две передовые бригады продвинулись уже на одиннадцать километров, так и не войдя в соприкосновение с противником. Это настораживало. Впрочем, вчера на «Матильде» немцы не только израсходовали свои оперативные резервы, но и – судя по показаниям пленных – бросили в бой даже часть резерва Главного командования. Возможно, у них уже просто не осталось свободных сил в этом секторе, и теперь все боеспособные части отводились на южный фас Берлинского укрепленного района. Это же предположение высказал и командир 6-го корпуса.
– Будем надеяться, – сказал Николаев, – но действовать надо осмотрительно. Что там в этих чертовых лесах, авиаразведка выяснить не смогла, и я к тому же не уверен, что это действительно пожар. Противник мог поставить дымы. Словом, Василий Романович, договоримся так: продвигаться осмотрительно, но не снижая темпов. Как-никак до Виттенберга еще больше ста километров.
– У нас в деревне говорили: хорошему кобелю сто верст не крюк, – сказал комкор-6. – Через неделю будем пить виски в штабе генерала Бредли.
– Ну, это уж вы сами братайтесь с союзниками, коли такой храбрый, а пока позаботьтесь о том, чтобы завтра в середине дня ваши бригады вышли к Финстервальде...
Поговорив еще с начальником оперативного отдела, Николаев решил часок отдохнуть – пока есть возможность. Две последние ночи он спал по три-четыре часа и сейчас чувствовал себя совершенно измочаленным. К тому же и нога проклятая разболелась – впору хоть палку заводить... Прихрамывая, он добрался до своей комнаты, где была приготовлена постель, но тут за окном протрещала короткая автоматная очередь, послышались крики, поднялась беготня. Николаев вызвал адъютанта и сердито спросил, какому идиоту понадобилось стрелять под самыми окнами.
– Ничего серьезного, товарищ командующий, – успокоил адъютант, – вы отдыхайте. Вервольфа там ловили, чуть было снова не удрал...
– Передайте мои поздравления начальнику охраны. Следующего он вытащит у меня из-под койки?
– Никак нет, вервольф был задержан не на территории штаба, а в лесу. Когда его доставили сюда, пытался бежать, и конвоир дал предупредительную очередь. Собственно, это не совсем вервольф, а скорее... ну, вервольфиха, что ли!
Николаев вскинул левую бровь.
– Женщина?
– Совсем девчонка, – пренебрежительно сказал адъютант. – Ну, вы отдыхайте, я вас разбужу, если что.
– Минутку, – Николаев задумался, потирая шрам на подбородке. – Прикажите-ка привести ее сюда.
– Товарищ командующий! Неужели, кроме вас, некому ею заняться? Вы же прошлую ночь совсем не спали!
– Успею. Любопытно взглянуть, что это за «оборотень».
«Оборотня» привели. Действительно, оказалась девчонка лет шестнадцати, белокурая, круглолицая, в маскировочной куртке парашютиста и таких же брюках, заправленных в низкие брезентовые краги. На скуле у девчонки краснела едва поджившая ссадина, в растрепанных косах запутались сухие иголки хвои. Войдя, она метнула по сторонам затравленный взгляд и, вызывающе уставившись на Николаева, вскинула правую руку.
– Хайль Гитлер! – крикнула она простуженным детским голосом.
Командарм с любопытством смотрел на нее, разминая папиросу. Потом обернулся к протянувшему зажигалку адъютанту:
– Она что, была вооружена?
– Так точно – четыре гранаты, «вальтер».
Николаев снова посмотрел на девчонку.
– Ты имела при себе оружие. Пострелять захотелось? Прекрасное занятие, особенно в твоем возрасте. Где родители?
– Отец пал на Восточном фронте, мама с младшей сестрой эвакуировались, когда иваны подходили.
– Откуда эвакуировались?
Девчонка, помолчав, назвала маленький городок к юго-востоку от Вейсвассера. Николаев глянул на разостланную по столу карту, поводил над ней дымящейся папиросой.
– Есть такой. А ты, значит, осталась мстить за отца. В какой организации состоишь?
– «Союз германских девушек».
– Не делай вид, будто не понимаешь, о чем я спрашиваю. Ты член «Вервольфа»? Много вас тут, таких «мстителей»?
– На этот вопрос я отвечать отказываюсь!
– И все-таки ответить тебе придется. Не здесь, так в другом месте. Мы не можем... – Николаев запнулся, подыскивая немецкое слово, и продолжал медленно: – Не можем позволить, чтобы в нашем тылу бродили стаи ошалевших волчат... вроде тебя. Которых твой обожаемый фюрер посылает на смерть – за неимением более подходящего пушечного мяса. Ты до сих пор не поняла, что Германия проиграла войну?
У девчонки задрожали пухлые обветренные губы, глаза налились слезами.
– Вы... вы еще увидите – в Берлине, как мы ее «проиграли»! – выкрикнула она с ненавистью. – Мы вам покажем!
– Вероятно, – согласился Николаев. – Еще как покажете. Немецкий солдат умеет драться до конца, кто же этого не знает. Но ведь в Берлине вместе с русскими... с Иванами, как ты нас называешь, погибнет и много фрицев. Это тебя тоже радует? Ступай! И послушайся моего совета – когда тебя будут допрашивать, не выгораживай мерзавцев, которые посылают вас шляться по лесу с гранатами в карманах...
Адъютант приоткрыл дверь, распорядился увести.
– Вот что, – сказал Николаев, – надо будет отправить ее обратно, в этот... как его – Ритшен, что ли. Пусть там с ней потолкуют, на месте видней, фашисты, в принципе, могли создать разветвленную сеть...
Не успев лечь, он уже почувствовал, что заснуть не удастся. Девчонка-»оборотень» так и стояла перед глазами – взъерошенная, перепуганная, пытающаяся скрыть страх за этими своими «хайль Гитлер» и «мы вам еще покажем». А рядом с ней стояла Таня, и это уже было совсем ни к чему.
Думать о судьбе племянницы он не имел права, в его положении это было непозволительно. Запретность, недопустимость этих мыслей стала ему ясна после прошлогодней поездки в освобожденный Энск, откуда он – пообщавшись с Шебеко и пленным остзейцем – вернулся в совершенно неработоспособном состоянии.
Есть вещи, которые нельзя себе позволять, если тебе приходится руководить войсками на оперативном уровне и слишком многое зависит от того, четко ли в нужный момент сработает голова, не сдадут ли нервы...
Благо, спасительным этим умением – четко отличать дозволенные мысли от запретных – он овладел давно, еще за десяток лет до войны поняв: иначе просто нельзя. Международная обстановка была в то время относительно спокойной, но газеты без умолку твердили о капиталистическом окружении, о зловещих замыслах империалистов, и свой долг профессионального военного он видел в том, чтобы нести службу как можно исправнее, делать для повышения боеспособности армии все, что было в его силах. Да, на многое приходилось закрывать глаза; в начале тридцатых он, к счастью, служил в Средней Азии и происходившего на Украине не видел. Слыхать, впрочем, слыхал. Но что толку раздумывать над тем, чего не можешь изменить?
