Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Хотите, чтобы я вам ответил, господин майор? – спросил сухо Бессонов, останавливаясь перед немцем. – Тогда ответьте мне: в чем смысл вашей жизни, если уж вы заговорили о добре и зле?
– Я нацист, господин генерал… особый нацист: я за объединение немецкой нации и против той части программы, которая говорит о насилии. Но я живу в своем обществе и, к сожалению, отношусь, как и многие мои соотечественники, к мазохистскому типу, то есть я подчиняюсь. Я не всадник, я конь, господин генерал. Я зауздан…
– Очень любопытное соотношение, – усмехнулся Бессонов, устало опираясь на палочку. – Парадоксальное соотношение коня и всадника. Нацист, пришедший с насилием в Россию, против насилия, но выполняет приказания, грабит и жжет чужую землю. Действительно – парадокс, господин майор! Ну, так как вы мне задали вопрос, господин майор, я вам отвечу. Мне ненавистно утверждение личности жестокостью, но я за насилие над злом и в этом вижу смысл добра. Когда в мой дом врываются с оружием, чтобы убивать… сжигать, наслаждаться видом пожара и разрушения, как вы сказали, я должен убивать, ибо слова здесь – пустой звук. Лирические отступления, господин майор!..
Бессонов недослушал до конца розовощекого капитана, переводившего его ответ немцу, – дверь в блиндаж с шумом распахнулась, из хода сообщения влился холод.
– Товарищ командующий, разрешите?..
В блиндаж, не дожидаясь разрешения, поспешно вошел Божичко; и потому, как, вытянувшись, он вторично произнес сбитым голосом «товарищ командующий», по тому, как его энергичное, улыбающееся лицо было сейчас омыто бледностью, по тому, как он, пусто зыркнув в сторону немца, тотчас же вышел из блиндажа, Бессонов нырнувшим сердцем ощутил: случилось нечто необычное.
– Продолжайте по существу, – бросил Бессонов начальнику разведки, встревоженно посмотревшему на него, и захромал к выходу. – Без лукавых философий, – добавил он на пороге.
За спиной его упала тишина.
Божичко мялся в ходе сообщения, ногой нервозно разбивал невидимые комья земли, и здесь, с глазу на глаз с адъютантом, охваченный предчувствием случившейся беды, Бессонов поторопил его:
– Что молчите, Божичко, докладывайте! В чем дело?
– Веснин… товарищ командующий…
– Где? Не может быть! Объясните по-человечески! Где он?
– Товарищ командующий… только что на энпэ прибыл майор Титков, раненый… сообщил, что члена Военного совета…
– Что? Ранен? Убит?
Божичко, уронив голову, давил каблуком комья земли под ногами, и Бессонов, в горячей испарине, с жарко всполыхнувшейся пронзительной болью в ноге, в первый раз за это время поднял на него голос, перестав владеть собой:
– Я вас спрашиваю: ранен или убит? Что вы, онемели? Убит?
– Да, товарищ командующий… По дороге напоролись на немцев. Вас ждет Титков в блиндаже связи, – сказал Божичко. – Лично вам хочет доложить.
«Веснин убит? По дороге напоролись на немцев? Где? В станице? Что такое говорит Божичко? Как случилось?» – отталкивал Бессонов разумом это внезапное, непредвиденное, точно обвал, сообщение о несчастье, сомневаясь еще, что это действительно случилось и что вот через несколько секунд, неопровержимым доказательством гибели Веснина, он увидит майора Титкова, начальника охраны, заранее разгневанный на него и за то, что произошло, и за то, что сам Титков мог быть таким доказательством.
– Что ж, пошли, Божичко, – проговорил Бессонов. – Пошли…
Огни ламп, телефонные аппараты, рация, карта на столе, лица зыбились, смутно плыли в тихом и теплом воздухе блиндажа; все замолкли при появлении Бессонова, потом неясная, короткая, обрубленная тень человеческой фигуры колыхнулась сбоку, и, овеянный запахом свершившейся беды, слабым бестелесным звуком «товарищ генерал…», Бессонов сел к столу и, вынув носовой платок, обтер подбородок, шею, чтобы пропустить минуту, не разжаться сразу, не обрушить душивший его гнев на этот исходивший от тени безжизненно-плоский, серого, гибельного цвета голос, который должен был сообщить ему о смерти Веснина. И, обтирая испарину, спросил после долгого, выдержанного им молчания:
– Где напоролись на немцев, майор Титков?
– На северо-западной окраине станицы, товарищ командующий… машина с охраной шла впереди…
Стоило усилий повернуть голову, взглянуть в сторону этого одиноко и оправдательно, как на суде, звучащего в блиндаже голоса, ставшего теперь каким-то буро-мглистым; захотелось вдруг увидеть Титкова всего – его лицо, глаза, – проникнуть мимо слов в истину случившегося, представить те последние минуты, которым был он свидетелем и очевидцем.
Майор Титков, тенью шатаясь у двери блиндажа, был неузнаваем: круглая голова обмотана бинтом до переносицы, низкорослая, подобная железной глыбе, широкогрудая фигура его облачена в лохмотья полушубка, полы надорваны, истерзаны; разворочен, видимо разрывной пулей, левый рукав, оттуда наружу безобразно торчал клочками мех; под серой шапкой нечистого бинта – отчаявшиеся кровяные глаза; и опять тот же исполненный отчаяния голос:
– Немецкая разведка шла к машинам. Товарищ член Военного совета отказался отходить к домам. До них было метров двести. Открытое место… Приказал принять бой…
– Как погиб?.. – прервал Бессонов. – Как погиб Веснин?
– Минут десять отстреливались мы. Потом обернулся я, вижу: товарищ член Военного совета на спине лежит подле машины, руку с пистолетом к груди прижал, а кровь из горла хлещет…
– Потом? – против воли поторопил Бессонов, точно главное в этой гибели хотел уяснить для себя, но оно ускользало, не определялось с полной ясностью, не постигалось сознанием: ему докладывали, что Веснин погиб, а он не видел его смерти и не представлял его мертвым, потому что ничего не было непостижимее этой неожиданности, ничего не было, казалось, невыясненное сложившихся отношений между ними – двумя людьми в армии, равно отвечавшими за все, – тех недолгих взаимоотношений, которые по вине его, Бессонова, в силу его подозрительной нерасположенности ко второй власти рядом с собой выглядели не такими, как хотел Веснин и какими они должны были быть. Возможно, нежелание спорить, мягкость Веснина, легкие, вроде бы между прочим, советы
