Михаило Лалич - Облава
Кривоногий, перепуганный на смерть шофер вышел из кабины, ругаясь на чем свет стоит.
— Надо подтолкнуть машину, — сказал он, — иначе не заведется.
Все вышли и принялись толкать машину, — старались изо всех сил, но все было напрасно. Помогал и фельдшер, ругаясь, как и все, но ничего не помогло. Мотор заглох, шофер проклинал какую-то бомбину. Лазар Саблич подумал, что Бомбина — это женщина или ведьма, что для него было одно и то же. Заколдовала их, вот они и не могут сдвинуться с места. Логовац и Доламич решили, что это таинственное сердце машины, которое испугалось и лопнуло от страха. Перекинувшись взглядом, они поняли, что как началось нелепо, так нелепо и кончилось, — проклятый день, проклятое дело, которому нет конца-края.
Шофер потребовал отпустить его в город за новой деталью; они согласились, пусть делает, как знает, хуже ничего уже быть не может. С шофером ушел и фельдшер, четники даже обрадовались; надеясь, что он унесет с собой хотя бы половину невезения. Кабину шофер запер, а в кузове невозможно было сидеть от холода. Чтобы согреться, они бегали, прыгали, тщетно искали затишек. Устав, вернулись, влезли под брезентовый навес, прижались друг к другу, наконец, переругались, но и ругань их не согрела. Ветер доносил обрывки каких-то криков. Логовац сказал, что это первые петухи. Доламич упрямо твердил, что вторые. Саблич, вспомнив про шофера, заметил, что итальянец, разумеется, их обманул: он спит, а они тут мерзнут. Все их обманули, все спят, только они дураки…
Чтобы не быть дураками и дальше, они, согнувшись в три погибели, спотыкаясь под порывами ветра, пошли в село искать ночлега.
IIIСогнувшись, спотыкаясь под порывами ветра, Шако и Ладо шли через пустынные восточные горы. Шли без дороги, тут никогда и не было настоящих дорог, сел, пастушьих хижин и даже волков — нечего им тут делать. И деревьев нет, одни голые скалы, мертвая пустыня, которую секут бешеные порывы ветра, срывающегося откуда-то с облаков, точно с того света.
Шако казалось, что облава продолжается, только меняет свой облик. Когда они обходили село Благош, она превратилась в яркое сияние месяца, потом в собачий лай и в погоню мусульман; сейчас она встречает их темнотой, по которой летают крылатые змеи. Есть и драконы, их только не видно, они рычат хриплыми голосами, спариваются и плодятся на лету и со страшными воплями рвут друг друга на части. На земле они оборачиваются в белых стервятников, хлопают крыльями, громко сзывают друг друга, водят на вершинах гор хороводы и с хохотом скатываются в пропасть. Тяжело шагать между ними, трудно дышать; нельзя открыть глаз, когда проходишь сквозь вихревые клубки завывающих и резвящихся ведьм с распущенными волосами. Подолы у них — из холодного тумана, волосы — из колючей пыли и щепок. Временами их волосы сплетаются в узловатые плети и бьют по лбу, по глазам, а с неба раздается хриплое карканье: «Бей коммунистов, бей, не жалей! Они басурманы, все их ненавидят. Богу не молятся, дьявола не боятся, королей ругают, с властями воюют, еврея святым объявили! Не давай им передышки, бей по глазам, пусть идут вслепую! Убивай, души, четвертуй, забивай, забивай насмерть!..»
Они молчали. Все признают, со всем согласны. Долго они бунтовали, защищались и вот наконец выбились из сил — злые духи перекричали их, победили, оглушили. Молчат уже давно, как зашел месяц, не проронили ни слова. Вдруг Шако захотелось услышать в этом реве человеческий голос, пусть даже свой собственный, чтобы хоть на мгновение прервать дьявольское завывание, которое все кружит и кружит над головой. Обернувшись, он приставил ладони ко рту и крикнул:
— Дышишь еще, Ладо?
— Дышу, дышу, а как же, раз дело пошло наперекор. Могу и завыть, как волк, вот послушай…
— Не надо! Накличешь, чего доброго, что тогда будем делать?
— Да нет их здесь, разбежались кто куда. Им такое не выдержать, они не люди!
— А знаешь, почему заяц бежит в гору?
— Потому что не хочет попасть в горшок.
Испробовав голоса, они заканчивают разговор. Больше спрашивать и рассуждать не о чем, чтобы каким-нибудь воспоминанием не задеть рану. На перевале Ядиково сильный порыв ветра отбросил Шако назад, другой свалил с ног. Он попытался снова пойти вперед и натолкнулся на непреодолимую воздушную стену. Тогда он пополз на четвереньках. Тщетно выли над ними чудища и возводили одну за другой стены из ненависти и пустоты; Шако и Ладо подкапывались под них и прорывались дальше. Но постепенно незаметно для себя свернули в сторону. Перевалив гору, они скатились вниз и по горло утонули в мягком сыпучем снегу, из которого с большим трудом вылезли. Ледяная долина с оврагами разветвлялась тут на три рукава; Шако знал это, но, выбираясь из сугроба, заторопился и направился по первому ответвлению, только чтоб поскорей миновать снежный занос. Они должны были пройти мимо небольшого озера; его не было, но Шако и это не смутило, он решил, что его, видимо, сковало льдом и занесло снегом. Вдоль тропинки торчали кусты можжевельника и высились утесы, днем он, конечно, узнал бы их, но сейчас все это поглотили мрак и метель. Шако удивился только, что ветер бьет не прямо в лицо, а в бок, но и тут ничего не заподозрил. Шел себе вперед и вперед. Он устал, но это лишь доказывало, что он еще жив; Ладо шагал за ним, ни о чем не спрашивая, значит, все как надо…
Время от времени Ладо оглядывался и смотрел, как ветер заметал за ними следы. Они тут же один за другим исчезали, а любое исчезновение удивительно, понять его глазами нельзя, только воображением. Он чувствовал даже какое-то удовольствие, думая о том, как злятся бледные голодные небесные псы бесконечной межзвездной бездны на то, что бессильны нашкодить людям, что они могут лишь бросаться на их следы. «Пускай, — заметил Ладо про себя, — надо же и им чем-то разговеться. Мы бросаем им крохи, как путешественники с корабля — акулам. После нас все останется чистым, будто нас и не было. Это даже к лучшему. Одна облава закончилась, другая, кажется, еще не началась, однако нам на всякий случай спокойней, чтобы не знали, в какую сторону мы пошли. Когда вот так исчезаешь без следа, люди думают, что ты ушел в какой-то другой мир и сжег за собой мосты. Все тебе немножко завидуют, потому что любой чужой мир всегда лучше своего, но и побаиваются: вдруг человек внезапно вернется и отомстит за все содеянное зло…»
Ладо подкрепило вяленое мясо, ракия согрела, рана не болит, он чувствовал себя почти хорошо. Он всегда чувствовал себя хорошо, когда выбирался из очередной передряги и уходил в неизвестные края. Он знал и довольно точно представлял себе, что он там найдет: затерянную кучку людей, ютящихся в каком-нибудь тайнике, точно в тюрьме, и раздраженных теснотой. И тем не менее в глубине души в нем жила упрямая надежда, что в новой среде он начнет все сызнова, чисто и умно. Ладо казалось, что там он хоть на какое-то время освободится от тяжелого бремени прошлого. И не без основания, ведь расстояние стирает горы и леса и все, что о чем либо напоминает, поэтому мысли о прошлом становятся бледней и приходят реже. И устарелая, отсталая, небольшевистская тяга к семье, доставшаяся ему по наследству и выраженная у него больше, чем у других, которую он скрывал уже многие годы, как нечто постыдное, тоже становится бледней. А вместе с тем и бессмысленнее — какой толк в его тревоге за Иву, за ее ребенка, за старого Луку в Медже и за Лукиного Ненада в Боснии. Живые, когда они далеко, постепенно отождествляются с мертвыми, которые уже оплаканы, как оплаканы Видра и Джана, Бранко и Юго, Слобо Ясикич. Ладо больше не видит их мук, а это почти все равно, что этих мук нет.
Если бы ветер обладал такой силой, чтобы стереть и более глубокие следы — тот живой, болезненный и запутанный узел его отношений с Недой, Ладо поклонился бы ему до земли. Его связывает с этой женщиной какое-то колдовское переплетение чувств, чувств крайне противоположных, постоянно меняющихся, вечно борющихся и снова возрождающихся. Иной раз от одной мысли о ней весь мир озаряется ярким светом; другой раз надвинется вдруг громовая туча и омрачит все кругом. Как она была хороша, как он любил ее в пустынном уединении на Лелейской горе! Он бы и продолжал ее любить, да устыдился своей любви, украденной в такое тяжкое время. Стало стыдно перед людьми, он чувствовал себя ниже их, не хватило духа ни защитить свою любовь, ни скрыть ее. Отсюда и ненависть к Неде, как к западне, которая его заманила и поймала на всю жизнь. Он готов ее убить, но потом вдруг ненависть уходит, и он понимает, что во всем виноват сам. Это он из темноты налетел на нее, как волк на овцу, прирезал и, прирезанную, бросил на муки. Он и палач и жертва, в нем и ненависть и жалость, любовь и раскаяние. Все его усилия не думать о Неде ни к чему не приводят, она приходит к нему во сне, внезапно возникает во время разговора, и нет такого ветра, который мог бы замести ее следы. Ветер бессилен, он берет поверху, завывает впустую — только вздымает снежную пыль да скребет оголенную землю.
