Владимир Корнилов - Годины
Все это Васенка знала, и высветленные надеждой думы о Леониде Ивановиче опять запасмурнели. Чего-то не хватало ей вспомнить в своей жизни, вспомнить такое, что враз бы вывело к нужному шагу, пока хоть в думках, для себя; потом бы и в деле она сумела стать решительной. Васенка оглядывала дом и двор, выискивала что-то в знакомых предметах, но то, что было перед ней, она уже видела и знала. Намучившись напрасным ожиданием, она хотела было уже подняться и пойти, как взгляд ее отличил рядом — рукой достать! — совсем еще молоденькую рябинку. Серенький стволик, изогнутый у земли, выше — прямой до стройности, в крепкой зелени крылатых листьев, был откорнем, рос от срубленного прежде дерева. И Васенка, уцепившись взглядом, поняв, откуда явилась здесь, у крыльца, новая живость, даже вздрогнула, вся напряглась. Вспомнила высокую, ломкую рябину, от которой прежде, особенно по осени, оживлялся дом и весь широкий двор, и до знобкости ясно привиделся ей тот день, когда Леонид Иванович порушил лю́бое дерево. Было то первое лето в жизни ее Лариски. Слабая здоровьем, она болела, и Васенка почти неотлучно носила ее на руках, кормила старательно и часто. А Леонид Иванович, не ночевавший дома, вернулся поутру с деловой, как он говорил, гулянки, развеселый, охочий, потянул ее в постель, не дожидаясь, когда она докормит малышку. Уговаривала она Леонида Ивановича — не уговорила. В нетерпеливости он азартился, зажав под мышкой четверть с брагой, лил в кружку, совал жестяной край ей в губы, осевшим в застолье голосом пришептывал: «Пей, хлебай, горлица… В постеле злее будешь…» Не ведая, что творит, он потянул Лариску, торопясь оторвать ее от груди, и тогда Васенка, оберегая малышку, ударила Леонида Ивановича. Ударила зло и, видать, сильно, потому что Леонид Иванович в удивлении отступил. Прижимая к себе плачущую Лариску, она поднялась, взяла у подтопка кочергу, не узнавая себя в явившейся вдруг решительности, махнула по звонкой бутыли, с которой стоял он в обнимку. Дожидаться, чем кончится его буйство, не стала, ушла с Лариской во двор. А Леонид Иванович, разгромив в доме чугуны и горшки, выскочил к ним на волю, мокрый от браги, жалкий, взъяренный, и поднял на нее топор.
Второй раз за свою жизнь смотрела она так на Леонида Ивановича. Стояла, даже не отклонив головы, прикрывая рукой Лариску, смотрела, чуть сощурив глаза, и Леонид Иванович, не удержав над головой топор, опустил его на рябину. От первого удара рябина вздрогнула. Он ударил еще. Потом еще, пока не треснула подсеченная древесная плоть.
Пала рябина, неловко подогнув под себя ветви, а Леонид Иванович, разрядившись, врубил топор в оставшиеся корни, сказал с угрожающей мрачностью: «Пню не быть деревом! Попомни, горлица…» Все это ясно, до самой малости, припомнила сейчас Васенка к тому другому, что всегда помнила о Леониде Ивановиче, и, стараясь додумать то важное, что еще на Туношне замутило ей душу, как бы отвечая поманившей надежде, прошептала:
— Возможно ли такое: бросил в холодности, возвернулся — сердце обогрел?! Война кого сделает лучше? Только вывернет в каждом то, что прежде было…
Васенка взяла с крыльца свой узелок, дошла до калитки, оборотилась, еще раз обозрела памятный, теперь вконец зачужавший ее сердцу двор, одолевая тяжесть не сброшенной с души смуты, сказала:
— А дерево-то выросло. Выросло, Леонид Иванович!..
3Женя встретила Васенку настороженным взглядом.
— Отмылась? — спросила и, вглядевшись, тут же, в сердцах села на лавку, уставила кулаки на острых коленях. — Ну, девка? Пошто тебя на речку посылала? Глаза-то не отмыла!..
Васенка виновато улыбнулась навстречу взгляду осерчавшей Жени, успокоила:
— Отмылась, Женя. Вся отмылась! Вот и платье другое надела…
— Платье — вижу. В глазах не отмыла!
— Прожитое разве отмоешь, Женичка!.. — сказала Васенка в невеселости.
— А вот надо! В прежней чтоб красе показалась!..
— Какая теперь краса! До мирности дожили, вот и вся радость…
Женя вскочила, будто не с лавки — с высокого тракторного сидения, хлестнула обочь себя бывшим в ее руках полотенцем, как кнутом.
— Замолчь, панихидница! — крикнула, враз опаляясь яростью. — Что мне мирность, когда на сорок баб один мужик вертается! Прежде не голубили, теперь и в очередь не жди… Ты-то своего дождалась! Себя потешишь да на место погиблых без счета нарожаешь. Мне-то вот ни единого своего дитя в живых не свидеть…
Васенка ждать не ждала от Жени подобного, как-то вдруг потерялась, в удивлении смотрела на неразлучную во всю войну подругу и помощницу. Она так привыкла к Жене, приноровилась к ее, созвучной ей, заботной к людям душе, что совсем не замечала ее неприглядности. В войну и Женя, и сама Васенка словно забыли о наряжаньях да прочих разных красивостях; в лихие годины открылась какая-то другая цена людям, и в этой новой цене Женя стоила дорогого. И вдруг эта ярость, этот выплеск неудержанной бабьей злости…
Васенка смотрела в дурное от крика лицо Жени, на жилистую шею, темную в разрезе чистой кофты, и не понимая своей вины, искала и не находила ответных, замиряющих Женю слов.
А Женя, кулаком задавив в глазу слезину, туркнулась в угол, оборотилась спиной, и такой жалкой от одинокости увиделась Васенке ее худенькая, какая-то мальчишеская спина, что она тут же забыла окинувшую ее обиду. Мягко подошла, обняла Женю за плечи, прижалась щекой к жестким, всегда коротко подстриженным ее волосам, стараясь теплом своего прикосновения внушить ей совершенную ненужность таких вот переживаний, сказала, утешая:
— Не надобно так, милая Женя. Что худое-то загадывать! Вместе войну пережили, вместе бабье лихо ого́рим.
От Васенкиной ласки Женя отстранилась, отошла к лавке. Села, отворотившись к окну, с неотрывностью глядела в улицу; молчала долго, видать, в душе пересиливала свою не совсем еще понятную Васенке тягость. Не оборачиваясь, заговорила хриплым, на всю жизнь надорванным в тракторном шуме голосом:
— Ладно, Васка. Я ж понимаю! Солнце равно светит, а у растенья, у каждого, свой цвет. Которые и вовсе без цвета… А готовилась сказать тебе вот что: Макарушка живой вернулся…
Первые минуты под жалким и до жуткости тоскливым взглядом Жени Васенка держалась, только чувствовала, как захолодели ее щеки и лоб. Потом сила ее сломалась: с запылавшим лицом она метнулась за печь, к рукомойнику, долго мочила холодной водой над тазом щеки, губы. Вышла, прислонилась головой к косяку, смотрела на Женю в открытости всех своих чувств, как бы говоря: «Что таиться, подруга милая! Вся я тут. Суди, если можешь…»
Женя, лицом почти черная от неразлучного с ней солнца, какое-то время смотрела из-под сивых бровышек, не принимая ни ее открытости, ни покорства. Потом всхлипнула, бросила кулаки к лицу, протащила ото лба до подбородка, будто сдирая кожу, грохнула кулаками о стол; не прогнав тоски из глаз, крикнула:
— Эх, трын-трава, в поле ветер! Не бывать тому, чего от роду не дано… Иди, сядь, Васка!..
Встала, твердыми шагами прошествовала к печи, громыхнула заслонкой, явилась с плошкой. На горячей глиняной плошке в багровости сочилась располосованная ножом пареная свекла.
— Сдуру себе сготовила, — сказала, хмурясь, но без прежнего зла, подсунула ближе к недогадливой Васенке. — В контору небось пойдешь! Вот и подновись. Потри губы-то! Повыцвели за войну… И глазам веселости дай!.. Чую, не усидит в дому Макарушка, не под мои окна — к тебе притянется!
Весь остаток дня Васенка безвыходно высидела в маленькой комнатке конторы, которую прежде держал для себя Иван Митрофанович. Не однажды, в рассеянности перекладывая исписанные черным карандашом газетные обрывочки, что в ходу были заместо бумаги, вдруг холодела сердцем, заслышав шаги на правленческом крыльце. Но истомившее ее ожидание оказалось напрасным — Макар не явился.
В обиде Васенка рванулась было к Макарову дому, будто бы к тетке Анне, но дела не придумала, без дела предстать пред Макаровы очи не посмела. Попрекая в душе за то, что не стосковался, не явился, не показал себя после стольких годов разлуки и тех непростых слов, которые сказал в прощанье на Волге, у баржи, которые она боялась помнить, но помнила, собралась домой. Селом шла с видом озабоченным, не выказывала невеселых своих чувств, отвечала на приветы сродненных с ней за войну старух, баб, ребятишек, как всегда, с вниманием. Но дома едва дождалась часа, чтобы лечь, уйти от взглядов все понимающей Жени; лежала с открытыми глазами, строгими думами пытала свои чувства к Макару Константиновичу. Но строгости, как ни старалась, не собрала. Из летней нетемнеющей сумерети Макар смотрел на нее своими веселыми, косящими, как у коня, глазами. И не отдалялся, а вроде бы подходил все ближе. И виделся до ясности пригожим, каким был в первой встрече на Туношне, на беседе у бабы Дуни, в зимней ночи, когда шли они в близости из клуба и Макар чуть не поцеловал ее, захолодевшую от страха.
