Михаило Лалич - Избранное
— А про других ты спрашивал?
— Я ее не видел, только слушал ее причитания и из них узнал, что произошло. Сказала она и кто их выдал: трактирщик из Требалева, Иванович Меденица и поп Савва Вуксанович. Окружил их Любо Мини? с колашинскими четниками, все как один негодяи отборные — жандармы, полицейские, тюремщики и пьяный сброд. Наших оружие подвело — то ли у них масло замерзло в затворах, то ли боеприпасы отсырели в пещере, где они прятались. Вероятнее всего второе, потому что, гляди-ка, Паун застрелился из револьвера, а Бранко, раненый, держался до последнего — вокруг него валялось двадцать две стреляные гильзы. Похоронили их на Драговинском лугу, где-то над Требалевым…
Я двинулся к дому — как это ни мучительно и ни тяжко, но я должен был объявиться и узнать, что сталось с нашими товарищами. Качак за мной. Движемся и поневоле замедляем шаг — я бы охотно пропустил его вперед, но он не спешит, боится первым узнать то, что нам приготовлено. Остановились под окном. Замолкли причитания, слышно лишь, как качается люлька. Мы медлим, тут женский голос в доме спрашивает:
— Ты что, устала?
Другой голос отвечает:
— Нет, но на сегодня хватит.
— Не хватит. Раз над могилой запрещают голосить, хоть здесь выплачем горе до дна, ночь длинная.
— Надорвала я себе сердце этим плачем. Одно и то же твердим, как только ты выдерживаешь это?
— А ты теперь про других рассказывай. Передохни — и заводи потихоньку. Тех тоже надо помянуть, нельзя их забывать. Уж это они по крайней мере заслужили.
И вот затягивает плакальщица новую песню, протяжная и тихая, она постепенно набирает силы и складывается в слова. Плач был обращен к несчастной девушке, Пауновой невесте, в нем говорилось о том, чтоб не надеялась она: другая отняла ее милого, в черный дом увела, в мрачный дом без окон и дверей, без фитилька и без лампочки, и там затворила его. Но и на том свете невозможно представить новоселье без сватов… Голос дрогнул, взвился, словно бы перехваченный судорогой смеха, — и мне представилось, что так она насмехается над вывернутым наизнанку, потусторонним празднеством и над злой судьбой, которая оборвала безвременно молодость. Теперь плакальщица обращалась не к девушке, а к Бранно, любимому дядьке Пауна, она просила его собрать сватов для племянника, Паун достоин того, чтобы сватов ему собрать, лучших сватов, какие только найдутся, да и выбрать их есть из кого, всех товарищей его пусть возьмет в сваты Бранко, чтоб никого не обидеть, не забыть. Очень трудно выбрать старшего свата, потому что много между ними есть испытанных, нелегко между ними самого лучшего указать.
… Может, Йована Полянинапосадитьсватом славным,героя без укора,но закрыло тучей темнойего кровлю,а на двор его слетелворон черный,ворон черный слетели остался,продолбил ему шлемсвоим клювом,навсегда тенью чернойот крыльевзаслонил он от Паунабрата…… Или, может, учителя Ягошапригласит дядька Бранкоплемяннику —опустела без Ягоша школа,дети малыеждут его, плачут,бросил Ягош сиротбез надзора,все глаза за ним проплакалиродные…… Или, может, Младженова Милана,председателя нашего,Бранко и сваты посадитПауну?Посекла Миланасабля острая,отделила герояот братьев…… Или, может, Вучича из Подбишчаприведешь ты сватом,о мой Бранно?..
— Не может быть, чтобы все они погибли, — в ужасе воскликнул я. — Она голос пробует, мнится это ей; крикни, чтоб прекратила!
— Постой, послушаем, что дальше будет, — остановил меня Качак. — Если она голос пробует, так она и тебя в конце концов помянет.
Плакальщица между тем продолжала перечислять достоинства сватов:
А невесте в подружки —одно к одному —ты страдалицу возьмиЕвру Ягошеву —дети малые се без материпобираться пойдуттеперь, несчастные.А за свата воеводу,ты возьми, Бранислав,Милосава Вучичева,любимца нашего,за себя отомстить он оставилдрузей,земля пухом теперь ему кажется,темнота в могилепросветлеется…
Тут я рухнул на землю, не было больше сил держаться на ногах. Не замечаю, что земля холодная и липкая, не чувствую себя, словно меня и на свете нет. Только слух насторожен и обострен: я все еще тешу себя слабой надеждой, что черное это наваждение рассеется и не подтвердится. А тем временем плач с ожесточившейся мрачной решимостью перебирает все новые имена:
… Знаменосцем возьми ты, Бранко,дорогого нашего Янко,высоко летал сокол Янко,не его ли честьпохоронное коло вести?… Светозара Иовановаты кумом возьми,ну-ка, кум, повеселиты нас!Неразлучен он с Пауном был,вот и снова ихнасовсем свеласырая земля.Кликни Джорджия и МиланаМладеновича, позови ты с Крнье ЕлеМака Янковича,уж как станет Мак петь да плясать,разойдись, душа благородная,коли жизнь тебя весельемне баловала.И Мията, командира,приведи сюда в придачу —много наших братьев палона реке той,на Мораче…
Тут Качак молча подошел ко мне и оторвал от земли. Откуда-то сила у него взялась, оттащил он меня тропой через сад к дороге. Мы двинулись к Гротуле, и снова нам показалось, что кто-то чернеет спинами, залег. Прокрались по мосту — то ли заснули часовые, то ли нет их совсем. Пересекли Черное Поле, поднимаемся взгорьем к Сенокосам. Ни он, ни я ни словом не обмолвимся, да и о чем говорить? Клокочет, вздымается Тара — словно все те черные всадники и сваты запрудили реку конями, разом выйдя из-под земли через пещеры и расселины. Хрипят, рыдают, призывают живых, ропщут. Полощутся за ними на ветру окровавленные рубахи и знамена, под рубахами зияют раны — свинцом разможженные ребра, растерзанные печени, в глотки вдавленные. Поникли скорбно их головы, пулями изуродованные, пошатываясь, скрываются они в подземных сумерках на той стороне реки, между тем как толпы других, подпирая их, спешат выйти на божий свет. В действительности это туманом окутало реку, и в реве Тары все поплыло у меня перед глазами, смешались долины и горы, так что невозможно разобрать, где что находится. И только в высоте, выделяясь черной заплатой во мгле, обрисовалась перед нами Палешкая гора и закурилась вершина Белогривца, вознесенная к облакам. В бледном свете луны сошлись голова к голове Синявина и Мучница, и все вдруг распределилось по местам, внося порядок в мир.
— Не могу я поверить, что все они погибли.
— Разве был бы мост без часовых, если б наши не погибли? — возразил Качак.
— Если так, то это самая черная ночь в моей жизни.
— И в моей, — ответил Качак. — А ну-ка посмотрим, кого она не назвала: тебя, Ненада, Аралича, бистричан… Кто еще?
— Бистричан — две группы, потом Лале Сломо с Милорадом, и Юшкович, и Радомир, младшие Дашичевы, Бакоч, Зария, Смоловичи, Васовичи. Наберется еще наших встречать следующий снег…
— Я вот думаю: что-то нас ждет по ту сторону Беласицы?.. Может, и там побоище было, что-то ноги идти отказываются. Поддержи-ка меня!
Он ухватил меня за рукав, но не устоял и опустился на землю. Потом рухнул навзничь с удивленно открытым ртом. Попробовал было облокотиться на правую руку, потом на левую, но так и не встал, словно надумал поваляться здесь на лугу. Я приподнял его, помогая ему сесть, однако он снова растянулся на земле и выдохнул:
— Нет больше сил. Оттащи меня вон до того стога и ступай, куда знаешь.
Я сгреб его с земли и понес на руках, не очень он был тяжелый, только винтовка и ранец заспинный мешают. Притащил к стогу, подоткнул под него охапку сена, чтобы не промерз; дал ракии губы смочить, потер виски и затылок. Ничего не помогает — нет у него сил даже, чтобы мне на закорки сесть.
— Пройдет, — прошелестел он губами. — Или пройдет, или эта жизнь не стоит ни гроша.
Мысли у него четкие и быстрые, сознание ясное, слова не путаются. Мы переждали еще минут с десять, а может, и больше, и вдруг он как-то разом ноги под себя подобрал, встал на колени и поднялся, преодолевая слабость и боязнь снова не удержаться и рухнуть. С одной стороны я поддерживаю его под руку, с другой — он опирается на винтовку и делает осторожные, робкие шаги, широко расставляя ноги. Стонет, часто отдыхает, скрежещет зубами и снова двигается. Я опасался, что он не устоит, но постепенно он расходится и отстраняет мою помощь. Так мы поднимаемся еще выше, отпечатывая на снегу след, и проходим краем озера, уже скрытого подо льдом. С рассветом мы были на вершине, и Качак возгласил:
