Михаил Колосов - Три круга войны
— Товарищи курсанты!.. — Выдержав время, продолжил спокойнее: — Командование армии возложило на нас новую серьезную задачу. Наши войска прорвали оборону противника и продолжают наступление. Передовые части с тяжелыми боями рвутся к Берлину, преодолевая одну за другой сильно укрепленные оборонительные полосы. Немцы оказывают упорное сопротивление, все города они превращают в опорные пункты, в своеобразные крепости. Нашим войскам дан приказ: обходить города, в уличные бои не ввязываться, все силы сосредоточить на Берлин. Взять как можно скорее Берлин — задача первоочередной и военной и политической важности. Уничтожение окруженных группировок в городах и разрозненных групп в лесах возложено на второй эшелон, в том числе и на нас с вами. Поэтому я требую максимальной собранности и бдительности: мы находимся в боевой обстановке. Очистить тылы нашей армии от немецких группировок — это задача не простая. Фашисты перед концом лютуют, они все еще надеются остановить нас и перейти в контрнаступление. И я должен сказать вам, что сил у них еще немало, и думать, что мы их уже победили, — рано. Нам нужно быть максимально собранными, до конца быть в боевой готовности. — Комбат оглянулся на майора Кирьянова, тот кивнул ему и, встав рядом с ним, сощурившись, окинул строй из конца в конец, кашлянул, прочистил горло, заговорил:
— Я заметил, что у нас последнее время как-то поослабла дисциплинка. Учиться стали с неохотой, то, другое… Расхлябанность, разболтанность появились: мол, война уже кончается, зачем нам учеба, зачем нам дисциплина? Все равно, мол, скоро по домам. Рано, дорогие товарищи, распоясываетесь! Рано! Впереди, может быть, самые большие трудности. Пружина немецкой армии сжата до предела. Если мы расслабимся, она может еще так распрямиться, что бед наделает немало. Очень дорого нам может обойтись наша расхлябанность. Это первое. Второе. Отношение к немецкому населению. Мы пришли в Германию как освободители от фашизма. Поэтому мы должны завоевать народ на свою сторону, помогать прогрессивным немецким силам. Наша армия с мирным населением не воюет! Ясно? Вот так и будем действовать.
— Ты хотел что-то сказать? — обернулся комбат к Гурину. — Пожалуйста.
— Товарищи коммунисты и комсомольцы, — Гурин вышел вперед, — сейчас прошу всех собраться на киноплощадке — на очень короткое собрание.
— Всё, — сказал комбат. — Через час выступаем. Быть в полной готовности к боевым действиям. Командирам рот лично проверить все, до мелочей. Можно разойтись.
Скамейки на киноплощадке заполнились быстро. Поскольку Гурин был один в двух лицах — и парторг и комсорг, он и решил провести объединенное партийно-комсомольское собрание. Тем более что задачи-то у всех были одни. Да и собрание это было скорее общим инструктажем: никаких прений, просто он лишний раз напомнил им о роли коммунистов и комсомольцев на марше и в бою, призвал агитаторов усилить свою работу, используя каждую свободную минуту, особенно на привалах, перед боем. Раздал газеты, бланки «боевых листков».
Припадая на больную ногу, приковылял на собрание и майор Кирьянов. Здесь он повторил, что говорил перед строем, только сейчас речь его была более конкретной и эмоциональной. Он напомнил некоторые факты нарушения дисциплины, случай со старшиной Грачевым, призвал к сознательности, к бдительности, успел пошутить и распустил всех по подразделениям.
Через час все три учебных батальона большой колонной вышли из леса и направились на запад, а точнее — на Берлин. О том, что дорога вела именно в этот город, говорили многочисленные указатели и плакаты. Они не просто говорили, а кричали об этом, звали: «До Берлина 60 километров!», «Добьем фашистского зверя в его логове — в Берлине!», «На Берлин!» На огромном фанерном листе не плакат, а настоящая красочная картина: лихой парень в пилотке набекрень, с улыбкой до ушей, сидит на пеньке, перематывает портянку. Внизу подпись: «Дойдем до Берлина!» Этот плакат Гурину особенно понравился, он даже погордился за людей, которые успели все это сделать, тем более что это сделали люди его профессии — политработники.
Приотстав от своего батальона и присоединившись к пулеметчикам, он шел вместе с Шурой. Настроение было приподнятым, чувство близкой победы, чувство последнего перехода пьянило людей, они шутили, болтали, смеялись, как дети. Шурочка, как всегда, когда она была в хорошем настроении, подтрунивала над Гуриным.
— Ой, смешной ты, Вася! — она поглядывала на него счастливыми глазами, сверкала ямочкой на щеке. — Радуешься так, будто это ты нарисовал такого бравого солдата.
— Нет, не я… Мне бы и не придумать такое. А вот кто-то придумал, и получилось очень здорово: и остроумно, и метко, и политично.
— И тебе завидно?
— Завидно.
— Ты завистливый? — Шура сделала строгие глаза, заранее осуждая этот его недостаток. Строгость, конечно, была напускной, но ответа она ждала всерьез.
— Да, завистлив. Это плохо?
— Конечно! А если без шуток? — она сощурилась, глядя ему прямо в глаза.
— Завистлив, — повторил он.
— И ты не стараешься избавиться от этого недостатка?
— Нет. Он мне не мешает. Да я и не считаю это недостатком. Мне кажется, зависть — это движущий стимул.
— Интересная философия!.. — сказала она, оттопырив губы и склонив голову набок. — Ты очень самолюбивый, отсюда и зависть…
— Может быть. Но мне кажется, и самолюбие не порок. Все дело в том, как это понимать и как оно проявляется.
— Ты тщеславен?.. — продолжала она то ли спрашивать, то ли утверждать.
— Есть и такое, — согласился он.
— Легко раним?..
— Это — да! От этого я страдаю…
— И ревнивый?..
— Как Отелло! — улыбнулся Гурин, пытаясь свести разговор на шутку: ему почему-то расхотелось продолжать эту живую анкету.
— Ревнив, ревнив, я это заметила.
— Но не без причин? Правда?
— В том-то и дело, что…
Мимо, в голову колонны, проскакал на лошади комбат пулеметного батальона капитан Курбатов — кургузенький, в большой, надвинутой на глаза фуражке, он сердито взглянул на Гурина и тут же отвернулся, хлестнув лошадь плеткой. Шура осеклась на полуслове, и краска залила ее лицо.
— Вот она и причина, — сказал Гурин. — Легка на помине.
— Глупости!.. — рассердилась Шура.
— А покраснела?
— От глупой твоей ревности.
— Не сердись.
— Ты очень сложный человек, — сказала она серьезно. — Мне трудно с тобой… То ты безмятежный и безрассудный, как мальчишка, то вдруг как накатит на тебя, даже страшно становится. Комплексуешь ты часто…
— Есть причины, Шура… Вот кончится война, если живы будем, надеюсь, все утрясется.
— Что утрясется?..
— Товарищ старший сержант Гурин! — окликнул его кто-то с еле уловимым кавказским акцентом. Гурин оглянулся — рядом катил на шульгинской двуколке старший лейтенант Аспин. — Вы, кажется, батальоны перепутали? — и он улыбнулся Шуре. — Садись, довезу.
— Верно, пора мне уже… А то Кирьяныч будет беспокоиться, — Гурин сунул руку Шуре в карман и там крепко пожал ее руку. Потом чмокнул ее в щеку и побежал к Аспину.
— Мальчишка, — услышал он вслед обычную Шурину «дразнилку».
Взбираясь на двуколку, Гурин оглянулся, помахал ей рукой, прокричал:
— Твой вопрос остался открытым!
В ответ она еле заметно кивнула, прикрыв дрожащими веками глаза.
— Я помешал? — спросил Аспин. — Главный вопрос так и остался открытым?
— Ничего… — успокоил его Гурин. — Закроем!
Вскоре колонна остановилась, но никто не повалился устало на обочину, все в недоумении ждали объяснений остановки: для привала было еще слишком рано. Оказалось, с этого места по заранее намеченному плану все соединение разбивалось на три группы и дальше следовало тремя параллельными дорогами, не теряя связи друг с другом. Каждой стрелковой роте придавалась пулеметная рота и минометная батарея. Левой и правой группами командовали комбаты пулеметного и минометного батальонов, общее руководство оставалось за майором Дорошенко. В центральной группе были, кроме приданных подразделений, две стрелковые роты и взвод разведчиков.
Дальше двинулись уже не колонной, а несколькими цепочками, готовые в любую минуту к бою с неожиданным противником то ли в лесу, то ли в поле, то ли в населенном пункте…
Первый город встретил солдат затаившимся безлюдьем и морем уныло повисших из каждого окна белых флагов. В глазах рябило от сплошной белизны, как в березовой роще. Солдаты молча шли сквозь это белое безмолвие, поглядывали на пустые, будто вымершие окна. Нигде ни души, ни звука, ни шороха занавески. Пусто и мертво!.. Однако по каким-то неуловимым признакам каждый чувствовал, что город не пуст и не мертв, обитатели его лишь затаились в страхе. Иногда мелькнет в окне любопытное лицо, но, увидев на улице русских, тут же шарахнется в испуге в темную глубину комнаты или спрячется за стенку.
