Александр Проханов - Столкновение
Ленин не боялся расхода, предполагая поднять жалованье в три раза, — такого рода предел прекрасен, смел, атакующ, действен. А ведь у нас, когда начинают выводить ежеквартальные премии, норовят сделать все возможное, чтобы «предел» был минимальным, копеечным — «не дам, не пущу, не позволю!»
В Москву приехало около миллиона «лимитчиков», в основном строительных рабочих; каждому надо дать жилье, обеспечить транспортом, медициной, питанием — миллиардные траты! А плати коренным строителям-москвичам (киевлянам, ташкентцам…) три зарплаты — гигантская экономия государству, решение жилищной проблемы, поддержка истинных мастеровых… Нельзя — «много заработают»!
…В одной из центральных газет я как-то прочитал полосный материал о руководителе сельского Совета народных депутатов. Автор статьи ставит в особую заслугу председателю и то, что он сел за руль трактора и снес дом, незаконно поставленный гражданином на землях, подлежащих застройке «многоэтажными», и то, что разрушил парники и теплицы, построенные на захваченных государственных землях.
Давайте зададим себе вопрос: имеет ли право председатель сельского Совета народных депутатов, если действовать по закону, ломать «Беларусью» дом, хоть и поставленный в нарушение всех правил и уложений? Нет, для этого существует институт судебных исполнителей. Им, а не руководителю Советской власти на селе предписано заниматься исполнением решения суда.
Если жить, исповедуя не эмоции («высокие заработки» тех, кто построил парники и теплицы под розы), а логику (цветов государственных и кооперативных в магазинах нет, дефицит), то не разумнее было бы эти парники (если они действительно построены на самовольно захваченных государственных землях, да еще не своими руками, а наемной рабочей силой) взять сельскому Совету под свою опеку и наладить продажу цветов трудящимся по доступным ценам?! И сельскому Совету прибыль, и трудящимся радость. Зачем же сносить теплицы? Зачем превращать их в бурьяны (а так и сталось, тридцать гектаров заросло бурьяном)?! Как можно печатать, что приусадебные участки «используются для наживы»?! Ведь владельцы приусадебных участков не водку пьют, а трудятся в своих теплицах от зари до зари! Когда Агропром насытит рынок мандаринами, розами и помидорами, частник сам по себе — в нынешнем его понимании — исчезнет![9]
Кстати, «частник» — это нововведение в языке, с моей точки зрения, социально несправедливое. Почему? А вот почему.
Как у нас говорят о водителе личного транспорта? Частник. А этот частник — космонавт. Стыдно? Очень. Как у нас называют владельца дачи? Частник. А хозяин этой дачи — боевой маршал. Или сталевар «Серпа и молота» Алексей Бобровский. Или Людмила Зыкина. Частники?! На рынке пенсионерка продает помидоры, она спину ломала, ухаживая за ними, вынесла на прилавок задолго до того, как Агропром выбросил первые партии овощей в магазины. Частник? А может, труженик?! Другое дело, когда красномордый хам, имеющий связи, без очереди покупает в государственном магазине лук за копейки, а с трудящихся дерет рубли! Такого бы и сажать! Безжалостно! Справка сельского Совета о том, что ты, именно ты, работал на своем приусадебном участке, есть? Есть. Значит, честь тебе и хвала! Чем больше разрешенного законом дела, чем выше активность личности, тем меньше времени на пьянку; человек в труде и думает о благе семьи, а благо семьи на одних только добрых помыслах не построишь — деньги нужны!
Как Даль определял понятие «труд»: «…занятие, упражнение, дело, все, что требует усилий, старанья и заботы; всякое напряжение телесных или умственных сил; все, что утомляет». Взятка не есть занятие. Вымогательство не утомляет. Волокита не требует «напряжения умственных сил». Спекуляция не есть «старанье и забота». Вот с чем надо бороться, а не с расхожим, но совершенно нетрадиционным понятием «частник»; отменить бы его, право, вернуться к понятию «личный» — производное от «личность», то есть, по Далю, к «самостоятельному… существу».
Читая материал про то, как крушили теплицы, я снова услышал слова моего героя, полковника Костенко: «Чем больше машин будет у народа, чем красивее дома, веранды, дачи, мебель, чем лучше холодильник и телевизор, тем меньше поле для склоки и доноса. Декретом склоку не изживешь».
Ведь смогли же в Минске раскрепостить хозяйственных руководителей, смогли найти резервы (не ожидая приказа сверху, не страшась побороться с ведомством из центра, не страхуясь попусту) и начать широкое строительство платных автостоянок для личного транспорта. И горсовет получает прибыль, и люди довольны.
Какую же тенденцию будем поддерживать? Трудягу с ярлыком «частника»? Или тех, кто истово и бездумно, с каким-то фанатизмом служит «гребеночной уравниловке»?
Снова прошу слова моему герою, режиссеру, произнесены эти слова на страницах моей повести, понятно, семь лет назад:
«— Ты себе не представляешь, как трудно стало делать фильмы, особенно если они за Советскую власть. Слетаются редакторы и айда цеплять каждую фразу: «Тут слишком резко, а здесь надо проконсультироваться, а тут — смягчите»… Приходится каждую страницу смотреть на свет… И при этом все поднимают глаза: «мол, есть мнение наверху»… Есть трусость тех, кто внизу! Есть некомпетентность, а отсюда страх за принятие решения… Сейчас надо брать сценарий про то, как Ваня любит Маню и как они на рассвете по лесу гуляют, рассуждая о разных разностях, никак не связанных с реальными заботами наших дней. И обязательно, чтоб название было каким-нибудь травяным, — «Горицвет», «Переползи-трава», «Осока»… Тогда никаких проблем, сразу запускают, расхваливают фильм, который потом посмотрят десять человек, но и это никого не интересует, главное — чтобы все было приличненько и спокойненько… Кино сейчас уходит в спасительную классику да в исторические сюжеты — от современности бегут как черт от ладана.
— Так драться надо! У вас пленумы проходят, собираются все киношники, бабахни от всего сердца…»
Ю. С. V съезд кинематографистов прошел небезынтересно, бабахнул — посмотрим, как будут развиваться события на «кинофронте» в будущем, жизнь покажет.
Снова прошу слова моему герою; опубликовано в 1972 году:
«— …Я пятый раз повторяю, — кричал в трубку директор завода Самохвалов, — что могу, исходя из тех же фондов сырья и зарплаты, которые мне отпущены, давать двести процентов плана, удвоить выпуск продукции, но для этого санкционируйте мне свободу действий! У меня по штату в КБ сорок человек, сорок молодцов с окладом от ста пятидесяти до двухсот пятидесяти, а мне нужно всего пять человек с окладом от трехсот до тысячи! Да, да, именно тысячи! И я должен иметь право объявлять ежегодный конкурс на замещение вакансий по конкретной теме… У меня отмечено двенадцать тысяч на телефонные разговоры с поставщиками, а вот трех толковых снабженцев с окладом в триста рублей и с представительскими, я выбить не могу! Я отдаю двенадцать тысяч, а взамен прошу семь, но только чтоб этими деньгами можно было маневрировать… У меня, понимаете ли, двадцать восемь вохровцев, а нужны всего три инструктора служебного собаководства и десять овчарок, но мне этого никто не позволит… Нет, это не истерика, а боль за порученное мне дело, а вы сами, понимаете, спокойствием не козыряйте! Значит, вы равнодушный чиновник, если так меня слушаете!»
Этот «диалог с самим собой» представляется мне вынужденным.
Симптоматично: до последнего времени ни в критических, ни в публицистических работах не замечали прорывов писателей в современность. Кое за что похваливали, кое за что поругивали, но главное — озабоченность социальными и экономическими проблемами общества — оставалось непрочитанным. Читать не умеем? Или не хотим? Брезгуем, так сказать, искать мысль в остросюжетных книгах; довольствуемся лишь фабулой, помогающей коротать время? Или есть какие-то новые резоны в такой тенденциозной «слепоте»?
Почему хотя бы раз не задуматься: а не оскорбляем ли мы писателей, относясь к их романам и повестям бездумно, потребительски? Не хотел об этом говорить, но, видимо, должен. Не хотел, потому что в том, о чем скажу, много личного. Должен, ибо писатель, не прочитанный вовремя критикой, может быть не до конца понятым читателем. Впрочем, Семенову это не грозит: последнее десятилетие он прочно удерживает свое место в пятерке самых читаемых писателей в нашей стране, а на Западе — судя по публикации профессора К. Менарта — в числе двадцати четырех русских прозаиков.
Тем не менее допускаю, что обращение Юлиана Семенова к судьбе Маяковского не случайно. Маленькая повесть «Версия-4» о последних днях жизни поэта — тоже, между прочим, политическая книга: когда делается все, чтобы писателя перестали замечать — это пострашнее тюремного заключения, значит, кому-то крайне важно, чтобы писатель замолчал. Кому же? Это — убежден — тема для исследователей…
