Сборник - Ладога родная (Воспоминания ветеранов Краснознаменной Ладожской флотилии)

После того как наши войска овладели всем побережьем Ладожского озера, флотилия закончила свою боевую деятельность. За три года войны она сделала очень многое. Во-первых, это около двух миллионов тонн грузов, перевезенных для снабжения осажденного города, фронта и флота. Во-вторых, надежное прикрытие флангов войск Ленинградского, Волховского и Карельского фронтов, огневое содействие войскам. В-третьих, успешная высадка крупного десанта. Таков далеко не полный перечень боевых дел флотилии.

В ясный сентябрьский день член Военного совета Краснознаменного Балтийского флота вице-адмирал Н. К. Смирнов вручил Ладожской военной флотилии орден Красного Знамени, которым она была награждена за образцовое выполнение заданий командования в боях с врагом и проявленные при этом доблесть и мужество.

Командующий Ладожской военной флотилией, обращаясь к личному составу, призвал в грядущих боях умножить славу флотилии.

В напряженной тишине звучат слова клятвы Родине, которую дают моряки-ладожцы, — биться до конца, до полного уничтожения врага.

Поздравляя контр-адмирала В. С. Черокова в связи с награждением флотилии орденом Красного Знамени, я сказал ему:

— Вы и ваши подчиненные действовали на Ладоге умело, умно. Возросло мастерство офицерского состава. Но теперь, Виктор Сергеевич, вас ждут другие дела. Никого из опытных офицеров штаба и тыла не отпускайте. Считанные месяцы остались до вашей передислокации на Балтику.

Увидев его вопрошающий взгляд, я рассмеялся:

— Что, вы привыкли только к пресной воде? А теперь будет вам сочетание соленой и пресной…

В декабре В. С. Чероков вступил в командование Рижским морским оборонительным районом. Под его опеку попадала обширная операционная зона — Рижский залив, Ирбенский пролив, район Моонзундских островов. А Западная Двина, как известно, несла в море пресной воды побольше, чем старый Волхов…

Три года

Александр ШЕВЧУК

Александр Андреевич Шевчук прибыл на Ладогу в феврале 1942 года. Служил на сторожевых катерах матросом-сигнальщиком. Участвовал в боевых действиях Ладожской флотилии.

Ныне рабочий-строитель.

О Ладога-малина, Малинова вода…

Началась моя служба на Ладоге с того, что мне дали каши. Перловой. Но… совсем немного (а ребята в Ленинграде, в резервной роте связи, говорили: «Там дают 900 граммов настоящего хлеба! А каши — сколько хошь…»).

Здоровенный матрос, Толя Молодцов, наш «кормилец», подкладывая деревянной ложкой добавку, басил:

— Ты не обижайся… как тебя зовут-то? Ты не обижайся. Я могу тебе отдать все двадцать порций, да боюсь, загнешься к фигам.

И это свободно могло со мной случиться.

Когда мы, резервники, ехали ночью из Ленинграда, где-то в районе Невской Дубровки, что ли, зашли к нам в вагон, чиркая спички, два красноармейца в заскорузлых шинелях.

— Матросы, хлебца хотите?

Эх, пехота — прошел сто верст, еще охота, — хотим ли мы хлеба!

— Давай.

Солдат вынимает из-за пазухи буханку ситного:

— На! На!

Вгрызаемся цинготными зубами в твердый, как гранит, кирпичик. Хлеб… Солоноватый от крови… Не беда!

Утром на станции Ириновка моего блокадного дружка унесли в армейский лазарет. А я — ничего. У меня закалка с детства.

Вот речь веду о еде… Не знаю, поймут ли меня никогда не голодавшие.

А таких теперь, к счастью, все больше и больше.

Мы тоже не думали, что все так будет. Собирались воевать на территории врага. А враг загнал нас за Шлиссельбург. В родимые болота…

Бухта Морье…

Несколько раз потом приходилось заходить в эту бухту, а помню ее, в основном, только белой — подо льдом да под снегом.

Белые корабли, белый дым из труб, белые березовые дрова тащат на дровнях морячки, покрикивая вместо «Дубинушки»:

— Давай, давай лошадки!

Я прибыл в Морье в сорок втором, в конце февраля. Командир 1-го дивизиона сторожевых катеров МО капитан-лейтенант Куриат наставлял отечески:

— Направляю тебя на «двести первый», к Колеснику. Отличный катер. Смотри, сигнальщик!

Смотрю, зачищая хлебной коркой алюминиевую миску, смотрю: ордена, медали на фланелевках… И это за сорок первый год-то?

После узнал, когда сам про Ханко рассказал, как ладожские МО стрелковую дивизию у Питкяранты спасали.

Из-под больших сосен, от землянки, идем друг за дружкой, след в след, на катер. Лед скалывать вокруг корпуса.

До чего же он махонький, мой новый корабль. Деревянный!

…обшивка в три доски, Пять-шесть шагов от мостика до юта. А люки так расчетливо узки. Что, если толст, — не попадешь в каюту.

А среди нас и не было толстых. Все под стать командиру.

А сам командир, старший лейтенант Колесник, Павел Степанович, в талии тонкий… Сапоги, куртка кожаная, шапка-ушанка на манер кубанки, усики чуточные под носом — казак! Даже ходит, пятки наружу выворачивая. Так и кажется — сейчас скомандует: «Эскадрон! Марш-марш!..»

Капитан 3-го ранга П. С. Колесник.

…Нет, вспоминается мне бухта Морье не только белой. Помню ее взъерошенную, весеннюю.

Катера, канонерские лодки маневрируют в тесноте: ходовые испытания после зимнего ремонта.

А в озеро выйти нельзя. До самого горизонта — лед, лед.

Гудят моторы «морских охотников»…

И вдруг за лесом, со стороны Осиновца, послышался другой гул: «юнкерсы» — штук семьдесят. За ними еще, еще. С Морьиного Носа захлопали зенитки.

— Боевая. По самолетам противника!..

Черные капельки отрываются от желтого брюха с крестом…

— Бомба за кормой! — кричу.

— «Юнкерс» со стороны солнца!

— Полный вперед!

— Лево на борт! (Бомбы, бомбы). Смотрю на командира — улыбается!

Вот черт!

Между прочим, тогда у нас на катере все благополучно обошлось. Только дымшашка на корме загорелась. Ваня Вещев, минер, за борт столкнул ее. Были жертвы у пирса и на пирсе.

Многие катера дымзавесу ставили.

Фашисты, увидев дым в бухте, видимо, решили, что флотилии конец.

А флотилия ушла утром в озеро.

Ночью ветер переменился и весь лед угнало на север, к Валааму.

Двое суток стоим в Новой Ладоге. Ошвартовались у старых полузатонувших барж.

На посту СНиС — на облупленной колокольне — трепыхаются красные флажки. «Сообщите…», — «Прошу прибыть…», «Вышлите…»

Чувствуется, что рядом штаб и что он работает…

Получаем продукты (бортовой паек. Значит, уходим!..), принимаем боезапас, топливо. Командир со своим помощником, старшим лейтенантом Перепеловым, закрылись в рубке. (Точно. Уходим!).

В 16 часов по трапу поднимается старший лейтенант армейский, с двумя солдатами. За плечами у бойцов раздутые вещмешки, в руках — финские автоматы…

— По местам стоять!

Вода в Ладоге бывает разной.

Бывает черной (в трещинах — разводьях между льдинами); бывает мутно-желтого цвета (от весеннего паводка); бывает — синяя-пресиняя, как глаза у ладожанок…

Малиновой она бывает на ветреной заре, да еще от военных пожаров (нет, от пожаров она становится скорее зловеще-багровой, я это видел не раз).

Разной бывает вода в Ладоге.

Нежный малахитовый блеск… Трава в озере цветет.

Зверски ревут шесть авиационных моторов — у нас три да три на МО-215, идущем за нами в кильватер. Он — наша боевая поддержка. На всякий случай.

Слева и справа — от острова Сухо до устья Свири — торчат из воды черные собачьи мордочки…

— А це що? — удивляется один из бойцов-разведчиков.

— Тюлени.

— Зроду не бачив…

Замечательные ребята, наши армейские разведчики! Смеются, анекдоты рассказывают. Словно это не им через несколько часов высаживаться.

К полуночи, однако, заштормило. На шлюпке-тузике по такой волне не пойдешь к берегу. Уходим подальше от берегов, болтаемся… Солдатики с непривычки позеленели… бледные, как мертвецы.

— Ох, скорее бы уж на берег… что ли…

На вторую ночь высадили мы их…

— А то, может, у нас служить останетесь? — подначивает ребят наш язвительный Олег Перевертун, командир орудия.

— Не. Як вы соби не кажить, хлопцы, а на сухопутти краше.