Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Мать не жаловалась на усталость, боль, недостаток денег — и он не привык жаловаться.
Однажды летом — ему было лет шесть, они жили тогда в Узорове — он нашел на лесной опушке ежа, закатил его в кепку, чтобы унести с собой, а мать сказала: «Ежата у него, умрут одни-то…» Женька запомнил тот случай. Мать помогла ему понять, как может проявляться у человека бездумная жестокость.
Переехав из Узорова в Покровку, мать не забывала деревню. Ей не хватало полей и березовых рощ, она любила пройтись по росной траве, охотно косила, ходила за грибами, пила чай из старенького бабушкиного самовара.
Порой мать удивляла Женьку своими суждениями о людях. Бывало, человек нравился ему, а она отзывалась о нем крайне сдержанно и неохотно, а иногда она похваливала кого-нибудь, кто представлялся ему совсем неинтересным, и оказывалось, что в обоих случаях она была права. Незаметно он привык смотреть на людей глазами матери…
Его радовало, что ей нравились его друзья. Она по-своему умела понять каждого из них. Пашу она терпеливо выслушивала, зная, что ему нравилось, когда его слушали; с Костей затевала непринужденный разговор.
— А, Костя, проходи, проходи. Раздевайся, — улыбалась мать.
— Спасибо, теть Кать, мы сейчас пойдем…
— Чего спешить-то, мороз на улице.
— В кино…
— Ноги-то в ботинках, поди, отморозил?
— Ничего…
— Танцевать, что ль?
Костя смущенно переступал с ноги на ногу: танцевать в классе умели лишь Грошов и Пятериков, а остальные, в их числе Женька с Костей, только чуть-чуть умели двигаться под звуки танго, при этом их внимание было поглощено тем, чтобы не отдавить партнерше ногу. По правде, они танцевали-то всего три-четыре раза, а Паша еще ни разу не пробовал. Услыша лукавый вопрос матери, Женька с любопытством ждал Костиного ответа, но Костя молчал, как пень, и Женька вмешивался в разговор:
— Мы этими пустяками не занимаемся!
Он сам понимал, что хватил лишнего, но матери не надо было объяснять, она и так все знала. Она смотрела на них и думала: «Какие забавные глупые мальчишки…»
В другой раз мать заговорила с Костей о боксе.
— Драться-то для чего учишься?
— Спорт… — деликатный Костя, не умеющий рассуждать об очевидных вещах, смущенно улыбался, привычно поправляя кожаные рукавички.
Мать не видела боксерских схваток, в ее представлении бокс ничем не отличался от драк, которые она наблюдала в свои детские и девичьи годы. Стычки мужиков по праздникам были чуть ли не обязательным ритуалом. Но зла мужики не помнили и после праздников мирно сходились друг с другом.
Вспоминая свое девичество и глядя на Женьку и Костю, мать с теплой грустью думала о том, какой все-таки беспокойный, непоседливый народ — мужчины. И Алеша, муж, подраться любил… Костя уже не казался ей застенчивым мальчиком. С присущей матери слабостью к собственному сыну она решала, что Костя лучше его подготовлен к жизни, хотя временами Женька представлялся ей старше и мудрее Кости. Но лишь временами: оба были еще мальчишки…
Зато к Саше мать относилась как к взрослому человеку. Пашу она охотно слушала, над Костей слегка подтрунивала, помогая ему побороть его застенчивость, а с Сашей советовалась, как с равным.
— До чего же ты большой, — говорила, глядя на него снизу вверх. — На один костюм, поди, сколько материи надо.
— Э, теть Кать, что большой, что маленький, — все равно одеваться надо, — улыбался Саша, от одного присутствия которого комната Крыловых становилась тесной.
— Садись, не маячь.
— Чего сидеть — пойду с Женей.
Женька как раз собирался починить плохо закрывавшуюся дверь сарая. Мать кормила поросенка и кур, ей каждый раз приходилось возиться с этой дверью.
В сарае Женька забил несколько гвоздей. Изношенная боковина держала плохо, но дверь все-таки стала закрываться легче. Саша стоял сбоку и наблюдал за Женькиной работой.
— Хорош, до выходного продержится.
Выходной был через два дня, и от Сашиной похвалы Женькино самолюбие заметно пострадало. Он забил еще один гвоздь, но и это дополнительное усердие не произвело впечатления на Сашу.
— Два дня продержится, гвозди побереги, дипломат.
Далось же ему это словечко! Пашино «романтик» куда лучше, хотя, признаться, Женьке нравилось и «дипломат»: оно придавало ему солидность, которой ему никогда не хватало. Женька исподтишка взглянул на Сашу, выискивая, с какой стороны лучше напасть на него, а пока он выискивал с какой, Саша закончил осмотр двери и запросто нахлобучил ему на глаза шапку.
— В выходной подремонтируем. Боковину и петли надо сменить, скобы я откую.
Дома мать спросила Сашу:
— О войне говорят. Неужто вправду будет?
— Время, теть Кать, тревожное…
Это было год тому назад, когда Женька и Саша сидели за одной партой в девятом классе. Мать уже тогда тревожилась за его судьбу. Война унесла у нее брата, дядю Семена: как ушел в тысяча девятьсот четырнадцатом, так и пропал, будто в воду канул. Осталась лишь фотокарточка на стене. Сколько раз Женька пытался представить себе этого дядю, который погиб, когда Женьки и на свете не было, но образ получался расплывчатым и раздваивался на непохожие видения: одно оживало в рассказах матери, а другое застывало фотографией на стене, и между ними вклинивалось тяжелое слово «война». Если для Женьки война была чем-то отвлеченным и даже привлекательным — как в кино, то мать связывала с ней гибель брата, голод, унесший на деревенское кладбище немало односельчан, и опасность, издали надвигающуюся на ее сына.
Оберегая его и Шуру, мать тщательно скрывала от них свои переживания, прятала так глубоко, что Женька лишь однажды на лице у нее увидел страдание — когда в больнице умирал отец, какой-то сморщенный, неузнаваемо постаревший в свои тридцать пять лет. А матери тогда было тридцать, и она навсегда осталась вдовой. Женьке и в голову не приходило, что мать снова могла выйти замуж, хотя он была хороша собой. Она отдавала себя детям, ничего не требуя от них взамен, а он теперь нелепо,
