Елена Ржевская - Ближние подступы

И если немец там где-то и осилит, еще не вся беда. Но если на этот раз немец двинет на Москву и захватит ее — «это ж разом загорится и небо и земля».

Падение Москвы — это конец света, а не факт войны.

Железная баночка с фитилем. Плошка.

— Нам немецкие зенитчики оставили. Хорошая такая штучка.

— И долго служит?

— Долго, долго, что вы.

Раненые бредут с передовой, спотыкаясь, поддерживая один другого, волоча винтовки.

Повстречавшаяся с ними старуха замерла, согнутая под связкой хвороста на спине, следя за ранеными слезящимися глазами. И вдруг так сильно, горестно:

— Взойдет кто им на подмогу?

— Царица небесная! Заступница!

То время, что здесь были немцы, отогнанные еще в нашем зимнем наступлении, в сознании местных людей — прошедшее законченное.

То была как бы война в войне. Та, бывшая, пережитая ими война — в нескончаемом потоке длящейся, общей.

— Все было, — говорят про ту, прошедшую. — Огонь и страсть!

Плотность жизни на единицу времени велика сейчас. Иногда крайне велика.

Молодая бабенка при виде тощего, длинного, изможденного немца, пленного:

— Боже милостивый! Страшно глянуть. Худой до ужаса. А ведь мнится, что немцы, допершие сюда, чуть ли не к самой Москве, и на юге заглатывающие наши земли, уж они-то жируют вволюшку.

Ведь вот что нелепо: то, другое, третье, все такое дельное, важное, знаменательное, — все износится. А какая-нибудь чепуха на ловком ритме: «Аты-баты, шли солдаты» — вечна.

С петляющих между палатками и блиндажами, вырубленных и вытоптанных просек ступнешь бесцельно шагов пять-шесть всего в чащу — и выпал из войны, рухнул во все зеленое, земное, неразличимое в подробностях. Бог мой, какая благодать. Эти краденные у войны мгновения.

lch ging im Waite……Das war mein Sinn.

Дальше не помню.

О Гете. Такая гармония духа. Его лесное уединение нарушит разве что герцогский охотничий рог. Но не этот железом о железо полосующий набат:

— Воздух!

— В лесу налило лужами. Самсон-сеногной.

Комиссар бригады прочитал лекцию на тему «Ненавидеть врага всеми силами души».

Задавали вопросы:

— Почему мы не наступаем? Своим наступлением мы помогли бы Южному фронту.

Лупит дождь. Бойцы сообща с бабами гатят топкий участок дороги. Шутки, гомон. Натаскивают хворост, лапник, жерди.

Какой-то проверяющий начальник подъехал верхом, напустился на старшего: мол, кое-как пошевеливаетесь.

— У тебя вон солдаты морды отъели! — И, стравив досаду, отвернул коня и, наддав ему в бока стременами, ускакал.

А тут смолкло, сникло, заело. Одна приметливая и мудрая баба рассудила так:

— У него морда оспой потревожена. Его и колет. У вас-то личики пригоженькие, безо всякой щедринки. — И примирила с ним.

В лесу утром. Солнечные блики на шевелящихся листьях. И на вытоптанной поляночке в утреннем нежном мареве покачиваются, стукаются друг о дружку ромашки.

И вдруг — подхватывает, уносит в дачное Подмосковье. Вмиг — захлеб счастьем.

За кустом на крокетной площадке — переночевавшие деревянные полосатые шары. Покачивается гамак. Призывный плеск и возгласы с озера, что там, невдалеке, за лесом. И надо всем радостное воскресное ожидание: сейчас приедет, сейчас появится тут — папа.

В девушке на фронте есть некое щегольство. И в самом факте присутствия ее здесь, в зоне смертельной опасности, и в том, как заметна она в однородной мужской массе, и нередко подчеркнутостью внешнего облика, молодцеватостью или, наоборот, вопреки всему сохранно проступает в ней женское, женственное. Словом, в ней есть повышенность.

Но вот женщина постарше меня и более, чем я, тяготеющая к мирной, регулярной жизни, высказалась так:

— Женщина огрубляется на фронте. И не из-за условий лишь. Больше всего из-за того, что нет у нее самых что ни на есть простых женских тягот. Не отягощена. А война ею завладеть не может — это она только мужчиной. А ею не может, и все тут. И в душе у нее неприбранно, неприкаянно, все так и болтыхается. Только не всякий раскусит. А я сужу по себе. У меня характер совершенно изменился. Какие-то порывы ни с чего… Теперь вот еще что: из молчаливой я превратилась в болтушку…

В специальной радиопередаче из Берлина для немецких солдат в Ржеве, я слышала, опять пели: «Когда все рухнет вдребезги, мы с песней прошагаем по руинам чужих городов…»

«К периоду осенней распутицы требуется постройка деревянного покрытия (жердевого или кодеинового) как основная армейская дорога, имеющая интенсивное движение автотранспорта. Требуется ремонт отдельных мелких искусств, сооружений и т. д…»

Двое ездовых:

— Еду. Куда это заехал? Никакой видимой линии фронта мне не было. Ах так, думаю, ну, прости мне, Господи, за прошлое и напредки тож. Как размахнулся, как стал я их прикладом охаживать…

— Ври давай.

— Не веришь?

— Поверишь хоть себе, хоть кому, когда в землю ляжешь.

Лес странным образом живет в своей стихии, как ни вытоптали мы его, ни покалечили, бесцеремонно вторгшись.

Пригнешься — господи, черника! — низкие, густые, крепенькие кустики дружно устилают лес. Воздух раскален, пахнет смолой и нагретыми сухими сброшенными сосновыми рыжими иголками. Пылает бузина — так неправдоподобно, так празднично. Снуют растревоженные птицы, еще привязанные к гнездам.

Кто-то ползает, кто-то над головой шарахается с ветки, кто-то где-то тут кого-то выслеживает. Вот он, лесной мир, еще в целости!

Не зевай и сам, вываляй морду в чернике, потворствуй комарью, черпни котелком из бочажка зацветшую воду. Живи! Пока не занудит металл. Тут уж вместе со всем, что трепещет, ползает, жужжит, клюет и кусается, ты в лесной западне. И — что Бог даст.

Дважды два — четыре фрицаВышли к Волге за водицей.Дважды два — четыре пули,Фрицы ноги протянули.

На переднем крае слышно: немцы поют по-немецки нашу «Катюшу». Недисциплинированность, что и говорить. Существует ведь циркуляр главного штаба вермахта (военнонаучный отдел) от 24 сентября 1941 года. Он достался мне: «Согласно сообщению отдела печати имперского правительства, исполнение произведений русских композиторов впредь запрещается.

Также публичное исполнение русских народных песен и рассмотрение и упоминание в прессе произведений русского происхождения является недопустимым».

Ночью включишь радио: женский бесстрастный дикторский голос: «Кро-во-пролит-ное сраже-ние на юге. Точка. На-ша ро-ди-на в опас-нос-ти. Точка. Повторяю. Наша родина в опасности. Точка».

Эту вытяжку из газет принимают сейчас радисты в партизанских лесах.

Механический, бесцветный радиоголос со всей неотвратимостью гвоздит и гвоздит по сердцу: «Судь-ба нашей стра-ны решается в боях на юге. Точка. Повторяю. Судьба…»

Тишина за палаткой. Хруст сучьев. Возгласы часовых.

На рассвете 30 июля, еще до назначенного часа наступления пошел дождь. Все было наготове, и наступление не отменялось.

Артиллерия двухчасовой подготовкой обрушилась на оборону врага. Два месяца накапливались в армейских складах снаряды, чтобы грохнуть по врагу, смять его оборону.

Дождь то затихал, то снова неистово лил. В бой пошла пехота, танки. Немцы побежали. Их преследовали полки. Танки вырвались вперед, но стали в размытой дождем низине. Самолеты не могли подняться в воздух, и артиллерию засасывало в болотной жиже, и она не могла передвинуться на новые позиции. Пехота осталась одна, без поддержки.

Немцы отступили на вторую линию обороны и опомнились. Ожесточенный шквал огня ударил по нашей пехоте. Пехота залегла. Немцы шли в контратаку. Наша пехота отбилась, вгрызаясь в землю.

Ночью тягачами тянули из низины засосанные танки назад. Противник в темноте густо садил снарядами по низине.

Задача наша, ржевского плацдарма, — не допустить отвода отсюда немецких дивизий на юг, сковывать их силы здесь, вызывать огонь на себя, навязывать бои, вынуждать их оттягивать с юга сюда против нас дивизии на подкрепление.

А сверхзадача — прикрывать Москву. И для этого — выбить их из Ржева.

— Четвертого августа снова в наступление. Наше направление: Погорелое Городище — Ржев. Еще в таких тяжелых боях не доводилось. Мы форсировали Рузу, Вазузу. Места заболоченные, и как кто нарочно: повседневные проливные дожди. Танки, артиллерия, склады — все отстали от пехоты. На руках пришлось носить боеприпасы, продовольствие. Все воины, мы день и ночь под дождем, мокрые, но духом не падали. А как взяли Погорелое Городище — сбили на станции ихний фашистский флаг и вывеску немецкую, и за этим делом как раз нас фотографировали корреспонденты.