Николай Гревцов - Синие глаза (рассказы)
Короткий зимний день прошел совсем незаметно. Александр помог Насте вырыть в стайке яму и закопать сундук с вещами, вдвоем с хозяйкой напилил дров, наносил из колодца воды в объемистую кадушку. Как все-таки хорошо, когда человеку есть чем заняться, есть что делать, есть к чему приложить руки.
У Насти за этот день побывало несколько женщин. Забежав на минутку перекинуться парой слов, они тем не менее не спешили уходить, и то и дело, как бы невзначай, бросали взгляды в сторону Александра: ничего не поделаешь — извечное женское любопытство. Одна из соседок, смуглая и чернобровая, в ярком цветастом платке, провела в избе более часа. Она без умолку тараторила, томно щурила блестящие карие глаза, нет-нет вставала с табурета и не спеша прохаживалась по комнате: видно, хорошо знала цену своей ладной фигуре. В конце концов почувствовав, что Александр остается равнодушен к ее прелестям, она попрощалась и ушла. Ее откровенное заигрывание не тронуло Александра. Но он не удержался, чтобы не заметить вслед:
— Хороша, краля…
— Зря ты на нее. Девка она неплохая. Разве что привыкла парням головы кружить — они-то за ней, бывало, хвостом. — Настя вздохнула, вспомнив доброе мирное время. — Впрочем, она и сама не прочь любовь закрутить. Но это ее личное дело: каждый живет своим разумом.
После обеда Настя ушла. Александр ходил из угла в угол, жадно курил, — Настя где-то раздобыла самосада, — а когда в люльке слышался плач, осторожно брал на руки ребенка и неумело баюкал.
Не верилось, что это он — голодный, усталый, продрогший, совсем недавно, крадучись, шел по неприветливым лесам, ожидая на каждом шагу встретить врагов и тогда…
Нет, ничего не может быть страшнее, чем думать о том, что никто и никогда не узнает о твоей смерти. Никто не будет знать твоего имени, а кто знает его и кому ты дорог — никогда не найдет твоей могилы. Погибнуть в бою — это совсем другое дело.
Вокруг — товарищи, свои. Они похоронят тебя, на могильный холмик положат каску. В тесной накуренной землянке или в сыром окопе напишут родным и близким, как ты погиб, выпьют свои солдатские сто граммов за твою добрую память. Но погибнуть без имени, не видя около себя ни одного близкого лица, — тяжело и страшно.
Вечером Александр долго стоял на крыльце. Пронизывающий до костей ветер гнал колючий снег, надрывно стонал, запутавшись в сетях изгородей. Сразу за огородами шумел темный лес. Вокруг были враги — немцы. А он так измучен, так устал, каждая частица его тела жаждет отдыха и тепла. И Александр остался еще на одну ночь. И еще на одну. Но не один раз за это время выходил он на крыльцо, хмуро и пристально всматривался на темнеющую за белым покровом полосу леса. Лес монотонно шумел — неприветливый, суровый, чужой. И нельзя было разобрать: упрек ли в этом шуме, негодование или, быть может, насмешка. Кто знает? Лес шумел. И, нервно хлопая дверью, Александр возвращался в избу.
Дважды в деревню наезжали немцы. В первый их приезд Александр ушел в приземистый, замшелый амбарчик, сиротливо маячивший среди торчавшей из-под снега ботвы: Настя, да разве одна Настя, не успела выкопать картофель. Не до огородов было. К тому же снег в этом году выпал рано.
Во второй раз Александр не прятался. Он видел в окошко, как, переваливаясь с боку на бок, на припорошенных снегом ухабах проехал легковой «мерседес». Немцы — их было трое — курили и смеялись. Но когда он собрался, чтобы уйти, Настя, положив руку ему на плечо, сказала:
— Оставайся, Петр Тимофеевич скажет, что ты здешний… Только, — она внимательно посмотрела в глаза Александра, — сдерживай себя, Саша…
— Я бы их сволочей… Да что я один. Пристрелят как собаку, и все дело. — Он сделал несколько резких шагов по комнате, остановился. В красном углу тускло блестели иконы. — Ты веришь в бога?
— Смешной ты. Кто же в наши годы в бога верит? Это от мамы осталось, — Настя вздохнула. — Пусть висят пока…
А Александр, глядя на безжизненные лики святых, думал о своем:
— Вот мы были уверены: Сталин один все может, самый он мудрый, самый он гениальный человек. А почему так сталось, что здесь, на исконной нашей русской, на нашей советской земле — и вдруг немцы, фашисты. Как это могло случиться? Неужели не знал он ничего, или не понимал, что делается?
— Тихо, Саша… Разве можно такое говорить?
— Не знаю…
Через несколько минут с улицы донеслись выстрелы. Александр вздрогнул и порывисто повернулся к окну. Настя успокоила его:
— За курами охотятся, чтоб им подавиться. Сейчас и сюда черти принесут.
И действительно: вскоре немцы пришли. Первым вошел в избу староста, Петр Тимофеевич, за ним двое немцев. Один из них нес канистру, у другого в руках была веревка, на которой болтались три пристреленных курицы. Прикусив губу, Александр поднялся со скамейки. Вот они, кто принес беду на русскую землю. Это они — виновники всех его мучений, виновники страданий и горя миллионов людей. Пальцы Александра непроизвольно сжались в кулаки. Но, встретив испуганный и умоляющий взгляд Насти, крепко прижимавшей к груди сына, он овладел собой.
Немец, у которого воротник шинели был окантован серебряными полосками, скользнул холодным взглядом по фигуре молодого парня и, вопрошая, повернул голову к старосте. Петр Тимофеевич ткнул пальцем в сторону Александра:
— Муж ее… Ман, значит… Наш житель. Недавно из заключения вернулся. — Скрестив пальцы, староста изобразил подобие решетки.
— Нихтс золдат?
Александр молчал. Тогда Настя порывисто подошла к нему, обняла за плечи свободной рукой:
— Мой… Понимаешь, мой, болван ты безъязыкий.
— Йа, йа, — немец улыбнулся, кивнул головой. — Ты кароший матка. Прима!
— Может и хороша, да только не для вашего брата…
Другой немец успел заглянуть в подпечье — знал уже, где русские крестьяне подчас держат живность, — и, ничего там не обнаружив, отрывисто бросил:
— Млека, матка.
Настя молча вышла в сени и вскоре вернулась с кувшином молока: сына она не выпускала из рук.
Пока Настя наливала молоко в канистру, немец с окантовкой на воротнике что-то торопливо говорил другому. Тот искоса посмотрел на Александра, передел взгляд на стоявшего с окаменевшим лицом старосту и выразительно похлопал себя по кобуре, из которой торчала ручка парабеллума. Потом, крякнув, поднял канистру и пошел к дверям. Немцы ушли, наследив на полу мокрыми сапогами.
— Счастье твое, парень, что волосы целы, — говорила Настя, тряпкой вытирая на полу мокрую грязь. — Как стриженого встретят — так и «зольдат». На днях, говорят, одного в Кудиновке застали и повесили…
Александр молчал. На сердце было тяжело и гадко. Словно плюнули ему в лицо, а он молча вытер плевок. И как не доказывал он себе, что необходимо отдохнуть, набраться сил, иначе все равно никуда он не годен, — даже армии и те уходят на отдых, — не было никакой возможности примирить два очень коротких и в то же время весьма различных по смыслу слова: «там» и «здесь».
Обстановка, в какую он попал, исподволь делала то, что не смогли сделать ни свинцовая усталость в теле, ни мучительное чувство голода и холода, ни потоки немецких танков, пушек, автомашин, солдат, наводнивших русские дороги, деревни, города; как-то незаметно зародилось сомнение в своих силах, надломилось мужество, растерялась вера в себя. И Александр метался из угла в угол, курил цигарку за цигаркой. Ему хотелось кричать: «Не могу!» И это последнее «у» тянуть без конца, чтобы заглушить отчаянным воплем свои думы и сомнения.
«Я не могу больше! Не могу-у-у! У-у-у!»
Такой же, как и все предыдущие в доме Насти, пришел еще один вечер. Тускло и копотно горел продетый через картофелину и опущенный в консервную банку с льняным маслом фитилек. Александр сидел за столом. Напротив, на лавке, Настя грудью кормила сына. И хотя перед Александром лежал томик стихов Пушкина — читать он не мог.
Буквы почему-то прыгали, двоились, строчки сливались в серые полоски. И как бы Александр не поднимал голову — он видел только Настю, ее полные белые руки и обнаженное плечо. Чувствуя неловкость, он тотчас же опускал глаза. Но в женщине было нечто такое, что путало мысли и снова заставляло отрываться от книги.
За ужином Александр уже не сводил глаз с Насти. Все нравилось ему в этой молодой женщине: и ее спокойные, мягкие движения, и грудной певучий голос, и сочные губы, и теплые серые глаза, и тугое сильное тело. Нравилось и было приятно, что она так внимательно и заботливо относится к нему. И вдруг до него дошло: в отношении Насти к нему есть и еще что-то, кроме искреннего желания помочь своему человеку, попавшему в беду. Конечно, он тоже нравится ей. Мгновенно вспомнившиеся десятки мелочей — поступков, фраз — подтвердили эту мысль, А мысль эта не могла не волновать.
Убирая со стола посуду, Настя нечаянно коснулась локтем Александра. Он задержал в своей ее руку и поднял голову. Настя не отвела глаз, встретила его взгляд прямым открытым взглядом. В больших черных зрачках колыхалось отражение трепещущих язычков пламени. Александр поднялся. Огонек коптилки метнулся в сторону, на стене резко качнулись две большие черные тени. Отчетливо тикали ходики.
