Клаус Штикельмайер - Откровения немецкого истребителя танков. Танковый стрелок

Как оказалось сразу по приезде, нашей главной функцией в Триесте было охранять лагерь военнопленных в большом двухэтажном здании бывшей табачной фабрики.

Лагерь, примыкающий к Пьяцца дела Либерта, как и центральный вокзал, снаружи требовал меньше охранников, чем внутри.

Снаружи охранник должен был два часа подряд терпеть бору — если он предусмотрительно не заботился о себе сам. К счастью, у итальянской железнодорожной полиции были небольшие постовые будки, в некоторых были окошки, открывавшие хороший вид на окрестности лагеря.

Втиснувшись в одноместную будку, два человека — итальянский полицейский и его удачливый гость, немецкий солдат, — проводили свои смены, вытянувшись по струнке, стараясь не дотрагиваться до самодельного обогревателя, состоявшего из примерно полуметровой петли голой резисторной спирали, концы которой полицейские ухитрились засунуть в клеммы распределительного щитка на стене.

Иногда, попытавшись выучить хотя бы какие-то обрывки иностранного языка в тесноте двухчасового убежища, солдат, по появлении, мог честно сказать, кроме прочего: «Iо niente parla italiano, ma io parla inglese e Tedesco» («Я не говорю по-итальянски, но говорю по-английски и немецки»).

За главным входом, наведя взгляд на беспокойный мир внутри лагеря, с которым имела дело охрана, на небольшом столе в прихожей агрессивно царил пулемет образца 1934 года, на сошках и с полной лентой в коробке, примкнутой слева.

Кто бы ни поставил этот МГ-34 — тот стоял там в день нашего прибытия и стоял там, когда мы оттуда ушли насовсем, — он зарядил пулемет всего одной лентой на 50 патронов и направил на дверь самой большой комнаты, где содержались десятки итальянских солдат-антифашистов. Мы держали МГ-34 на столе, хотя могли быстро его перенацелить и начать стрелять. Также мы могли его мгновенно перезарядить.

Стараясь не попадать на прицельную линию пулемета, пост из двух человек присматривал за дверью в комнату, где сидело много итальянцев, которая находилась, если смотреть от входа и прихожей, справа. Один охранник стоял на посту напротив открытой двери меньшей комнаты. В ней был всего один заключенный — итальянский полковник, человек Бадольо.

Примерно 50-летний господин в очках носил еще опрятную армейскую форму. Судя по упитанному виду, он давно наслаждался жизнью. Однако он подвергался пыткам. Множество клопов сползались к нему со всего здания.

Однажды полковник объяснил охраннику, рядовому в полевой серой форме, что он придумал способ, как помешать клопам ночью забираться на его постель — каждая ножка кровати стояла в банке из-под сардин, в которой осталось немного масла. И все-таки клопы его донимали.

Опрятный полковник расставлял шесть своих клоповых банок, как солдат на параде. Уже то, что ему разрешали держать в комнате банки с острыми краями, говорило о том, что его считали неопасным.

Многоликий старый солдат также рассказал рядовому, что заметил, как клопы в ночной полутьме собираются на потолке и, чувствуя тепло тела под собой, падают вниз. Воздушно-десантные клопы, иначе говоря.

Однажды, когда мы — два вооруженных отделения, всего две дюжины солдат, — пошли из казарм на фабрику нести караульную службу, в наш трамвай села хорошо одетая красивая брюнетка. Мгновенно многие солдаты восторженно приветствовали ее как местную знаменитость.

Большинство парней, ехавших в том трамвае, после месяца жизни в Триесте стали ходоками-любителями, в основном имея дело с девочками одного из крупных городских заведений; они легко узнали брюнетку, которая, работая в том публичном доме, носила на работе облегающее черное платье с жакетом.

Явно оскорбленная грубым приемом, проститутка-похожая-на-леди тихо вышла из трамвая на следующей остановке — явно раньше, чем ей было нужно. В тот момент она не могла терпеть присутствие людей, которые не могли понять, что бордель, так сказать, не «пьяцца», а «пьяцца» — не бордель.

Эти бордельные ходоки, возбужденные зрелищем одной из своих шлюх вне стен борделя, явно забыли совет, известный каждому из них задолго до нашего марша в Италию: «Джентльмен получает удовольствие, но не болтает об этом».

Восемь самоуверенных «альпини», итальянских горных стрелков, очень вовремя отделенных от других парней Бадольо, живших в комнате на первом этаже напротив итальянского полковника, как могли, старались поддерживать свой бойцовский дух. У них была комната на втором этаже, недалеко от грузовой эстакады у заднего входа. Если где-то была шайка, которая выглядела всегда готовой на побег, то это были они.

Иногда, обычно в веселом расположении духа, каждый из них демонстративно напяливал свою высокую шляпу зеленого фетра, украшенную длинным сияющим хвостовым пером, явно выдернутым у большого итальянского петуха-волокиты.

Не страдая от скромности, эти фигляры то и дело старательно делали неприличные жесты в сторону охраны.

В другой промозглой голой комнате мы держали 12 пленных новозеландцев, заново взятых в плен вскоре после того, как Италия 8 сентября 1943 года переметнулась к союзникам.

Один из двенадцати, курчавый бодрый малый лет 25, говорил от имени своих приятелей, задавая вопросы и намекая на потребности. Он сказал, что был в Новой Зеландии газетным репортером.

Они всегда поровну делили армейский хлеб, который я им приносил. Они были хорошей компанией.

После войны я написал мэру Веллингтона, г-ну Эпплтону, попросив помощи в розыске, в основном курчавого солдата, в Новой Зеландии. Из мэрии прислали письмо и фотокопию короткой газетной заметки — без указания источника и даты — с изложением моего запроса; однако ни один из двенадцати, кто содержался в бывшей табачной фабрике в Триесте, так и не дал о себе знать. Кто знает, что с ними случилось?

Мы покинули Триест в товарном вагоне тем же путем, каким приехали туда двумя месяцами ранее. Город показался нам со сравнительно хорошей стороны — не столь хорошей, как далекий недостижимый идеал, но гораздо лучшей, чем мы могли бы ощутить, останься мы на эти восемь недель где-нибудь к северу от Альп, в Германии.

В целом жизнь в казарме берсальеров была мягче, чем, скажем, в танковых казармах в Бамберге. В то время как казармы в Германии могли легко довести человека до рапорта об отправке на фронт, казармы в Триесте не приводили к необходимости такого шага.

В городе у нас не было необходимости стрелять, ни в патруле, ни во время караульной службы. Мы не испытали ни бомбежки, ни воздушной тревоги. Мы не слышали никакой стрельбы.

Очевидно, ни один из парней Бамбергского танкового не уезжал из Триеста, во многих смыслах злачного места, с телом, пораженным венерическими болезнями. Раз уж зашла речь о теле, то для некоторых — скорее, для многих — латинское «в здоровом теле здоровый дух» Ювенала (60–140 до н. э.) легко могло стать, используя то же клише, мыслью, определяемой желанием.

Наши бордельные ходоки в Триесте не очень задумывались о связи тела и духа или о соответствующих афоризмах на немецком. Они бы сказали: «Человеку должно везти».

Не меняясь веками, любовь молодых солдат к риску прекрасно описана Шекспиром в «Как вам это понравится», II, 7, 149–53:

(…)затем он воин,Обросший бородой, как леопард,Наполненный ругательствами, честьюРевниво дорожащий и задорный.За мыльным славы пузырем готовыйВлезть в самое орудия жерло.

Каждому молодому солдату лучше быть удачливым — где бы то ни было.

В Триесте мы не учились своим танкистским специальностям. Мы даже редко маршировали — за исключением дня большого запрета на выпивку — и редко пели строевые песни. Мы, однако, не забыли обучения, которое взяли с собой в Италию, и не утратили жесткости.

Вызванные обратно в Бамберг, мы прошли новое обучение. Мы также многое узнали от раненых танкистов, которые вернулись с Восточного фронта в казармы, стоящий рядом с которыми Т-34/76 властно напоминал о наших обязательствах перед солдатами 25-го танкового полка, служившими на Восточном фронте.

Меньше чем через год после Триеста, в Северо-Восточной Румынии, в местечке под названием Сучеава — 950 км от Триеста на северо-восток, — мы смогли показать, чему научились; мы также, во многих смыслах, извлекли пользу из своего опыта солдат в фельдграу, попавших в чужую страну.

К концу 43-го я выехал из бамбергских казарм на две недели — недолгая отлучка, но показавшая, как важна для армии подготовка к зимней войне.

В Вермахте нелепое выражение «гебиргсмарине» (горный флот) означает несуществующий или неслыханный род войск. После войны, если о человеке говорилось, что он служил в горном флоте, это значило, что он не служил в Вермахте.