Виктор Бороздин - И опять мы в небе
А Катя заведет всех и исчезнет.
Хватятся:
– Где же она?
– А Женя где?
– И Коняшина нет.
А трое в это время тихонько шли по краю оврага, раздвигая тянувшиеся к ним ветки, наугад обходили обступивший кустарник. Молчали. Слушали затаенный лесной шорох. И так неспокойно было у них на душе! «Он Катю любит, – думала Женя, и холодок бежал у нее по спине, – она девчонка вон какая огневая!» «Женю он любит, – с грустью думала Катя. – Разве я могу тягаться с ней? Вон она какая – видная, красивая…»
Забегая немного вперед, надо сказать, что Катя проявила однажды характер: приняла решение, от которого всю ночь проревела в подушку, но не изменила его – отпросилась у начальства и уехала в Ленинград. А через три дня получила от Жени письмо: «Коля любит тебя, приезжай, Катя, – писала Женя, – знала я это, а теперь и он сказал». Катя не поверила, не вернулась. И тогда прислал письмо Сережа Демин: «Приезжай скорее, беглянка, Николай без тебя совсем голову потерял, чуть под винт не попал…»
И правда. Веселый, чуть бесшабашный Коля Коняшин, как только не стало рядом Катюши, в момент понял, что нет ему жизни без нее!
…Никто прежде не знал, что Володя Лянгузов любит стихи. А тут, как-то на заре, у догоравшего уже костра обычно молчаливый Володя, вдруг отбросив смущение, стал читать. Негромко, вроде для себя. А все заслушались. И стали просить еще.
Стихов Володя знал много. Еще мальчишкой читал их, звонко выбрасывая слова, во дворе собравшимся вокруг ребятишкам, своим сверстникам, черноглазым пацанятам в расшитых ярких тюбетейках. Жили они тогда в Казани. Отец работал курьером в Казанском университете. Много ему приходилось видеть ученых людей, профессоров, одолевающих науку студентов. И очень хотелось, чтобы и его дети стали образованными людьми. Он приносил домой книги. Володя часто из-за книг и про игры забывал. Лермонтов навсегда стал любимым поэтом.
– Э-эй, полуночники, спать пора, – слышалось от палаток. – А то утром вас не добудишься!
– Кто это – Вера? Люда? Уж кто бы говорил! Они и сами-то неизвестно когда спят.
И все же парни покорно поднимались. Своих девчат они слушались беспрекословно. «Наши мадонны!» – говорили они, показывая на пришпиленные на видном месте в их палатке фотографии своих удивительных девушек – первых в стране девушек-аэронавтов. «Мы на них утром и вечером молимся!»
Молитвы, видимо, не пропадали даром. Стоило только кому-нибудь подойти к девичьей палатке и сиротливо запеть:
Позабы-ыт, поза-абро-шен… —
как девушки тут же откликались:
– Пуговица оторвалась? Рубаху зашить? Давай сюда.
Парни шли к ним и со всеми сердечными невзгодами, изливали душу, когда казалось, что жизнь впереди сошлась одним лишь клином. Девушки были умные, отзывчивые и – недаром они мадонны – всегда умели помочь.
…Большим событием для всех стал тот день, когда в овраге появились газгольдеры с водородом. Двадцать пять газгольдеров по сто кубометров газа в каждом вели с Угрешской через всю Москву ночью. Шагали без помех по середине мостовой. Поблескивал от света фонарей умытый дворниками булыжник.
Странный это был груз – его не поднимать, а все время тянуть вниз приходилось. Каждый газгольдер вело четыре человека – двоих он бы запросто потянул в воздух.
Прибыли в овраг на рассвете. И, не откладывая, принялись заполнять оболочку газом.
До сих пор пустая, неподвижная, она сразу ожила, зашевелилась, округлые волны побежали по ней. Она раздувала бока, расправляла морщины, наполнялась газом. Наконец выросла, поднялась над землей, огромная, сорокаметровая, почти до краев заполнив овраг, и закачалась, удерживаемая мешками с балластом и швартовыми канатами.
Она была очень «живописная», эта оболочка, словно лоскутное одеяло, вся сшитая из желтых, зеленых, бурых кусочков перкаля. Никого это не смущало – ведь все эти кусочки были пригнаны, проклеены, прострочены их стараниями. Это было их создание! Запрокинув головы, они любовно осматривали оболочку, трогали туго натянутый перкаль.
Вот он, их будущий корабль, в нетерпении рвущийся ввысь! По пестрому полю оболочки крупными буквами было выведено название: «Комсомольская правда». Имя своей комсомольской газеты, чей голос первым ратовал за строительство дирижаблей, дали они первому кораблю будущей эскадры.
Без гондолы и мотора, с одним лишь рулевым оперением на корме, он больше походил на гигантскую рыбу. Это сразу определили кунцевские мальчишки, гурьбой собравшиеся на краю оврага и азартно переживавшие все происходящее.
– Вот это рыбина! – восторженно кричали они, толкаясь и перебегая с места на место.
– Рыба-кит!
– Дядя Сережа, а она не лопнет? А когда вы полетите?
Сережа Демин, сам весь в нетерпении, взмокший, с прилипшими ко лбу мягкими волосами, радостно кивал им:
– Теперь уже скоро!
Он был своим среди пацанов. Когда поднимался к ним из оврага, они облепливали его, как мухи. Он рассказывал им о воздушных кораблях, о далеких плаваниях… С ребятами Сережа всегда сходился моментально, ему понятен был их беспокойный, ершистый, полный ещё не решенных вопросов мир. Всего год назад он сам носил красный галстук пионервожатого.
Вокруг поднявшейся над землей оболочки деловито суетились люди. К ней уже пододвигали ранее казавшиеся гигантскими, а теперь только-только достававшие до стабилизаторов стремянки. Впереди была сложная и кропотливая работа: подвешивание и крепление гондолы, усиление дюралевыми трубками мягкого носа оболочки, оснащение рулевого управления.
IV
Папанинцы молчат. Москва сообщила: «За дрейфующей станцией «СП» установлено круглосуточное наблюдение всех арктических советских станций. Радиоцентры Архангельска и острова Диксон, радиостанции о. Рудольфа, Баренцбурга, Новой Земли и Амдермы слушают на всех волнах, на которых обычно работает «РАЕМ» и «УПОЛ»[7].
Последнее время, кроме метеосводок, Кренкель передавал много статей и научных материалов. «Условились, что будем больше писать в газеты, – говорил в одной из своих корреспонденции Папанин. – Следует учитывать возможные неприятности с нами, тогда хоть предварительные научные выводы дойдут до Большой советской земли и труд наш не пропадет даром».
Чернов не отходил от приемника. Прислонившись плечом к стенке гондолы – так меньше надоедала болтанка, – слушал. В эфире мешанина звуков. Чернов поворачивал ручку. Широко, зазывно врывался вдруг ликующий голос Руслановой: «…Окрасился месяц багрянцем…» И тут же: «перекличка городов… передача труженикам села…»
В рубку заглядывали командиры, штурманы, молча ждали. Понимали: в Арктике все непросто, в том числе и связь. И все же…
Снимал наушники бортрадист лишь на несколько минут, когда нужно было уступить место другим. Потирая онемевшие уши, выходил. Его кресло занимал Давид Градус. Он настраивал приемник на синоптический центр и начинал записывать цифровой код, по привычке уже мысленно расшифровывая, представляя, где лягут на карте границы циклона.
Последняя метеосводка вселяла надежду. Закончив прием, Давид разложил на столе карты, сравнил показания – в момент вылета из порта, три часа назад, два часа… Если ничто не изменится, циклон должен уйти в сторону, освободить им дорогу. Но надолго ли? Пока трудно сказать. С Атлантики движется новый циклон. Возможно, они все же успеют проскочить. Во всяком случае, сейчас к ним идет улучшение погоды. Делая свои расчеты, вычерчивая волнообразные, причудливые ходы циклона, Давид не замечал больше ни качки, ни свиста ветра. К утру все это должно прекратиться.
Удивительная у него профессия – заглядывать в завтра, в не известный еще никому день! Вот сейчас – на улице непогода, ребята хмурятся, а он может уже их порадовать. Ему это по душе.
Конечно, иногда своевольная стихия поворачивает вдруг по-своему, путая их прогнозы. Это обычно вызывает со стороны его друзей бурный поток нелестных острот в адрес его, «бога погоды». Но Давида это не обескураживает. Со временем синоптики, безусловно, научатся предугадывать и эти неожиданные повороты. Он еще ни разу не пожалел, что связал свою жизнь с такой ветреной, непостоянной партнершей – стихией.
А было время, когда он и не думал об этой профессии. Парнишкой работал в пекарне, запудренный мукой, в белой куртке и белом торчащем колпаке замешивал, разделывал пузырящееся тесто, стоя у жаркой печи, вкидывал в нее сложенные рядком на двухметровой лопате воздушные пшеничные колобки. И все было хорошо. А во время службы в армии его вдруг направили учиться в школу синоптиков. Он поехал с охотой, хотя о сути работы синоптика не знал еще ничего. Но что-то предстояло новое и, по всей вероятности, интересное.
Военком, пряча лукавинку, сказал на прощание:
– Желаю удачи, товарищ Градус! Кому, как не тебе, ставить погоде градусники?!
