Александр Зуев - Мир наступил не сразу
— Ну, тебе ж и досталось, — сказала она и дотронулась пальцами до его шеи. — Весь в мыле, как Гитлер.
Велик фыркнул, и она залилась своим глуховатым смехом. Гитлером кликали колхозного мерина, старого, грузного, неповоротливого, брошенного немцами при отступлении с тяжелой раной в боку. Его выходили, но, видно, что-то у него было задето внутри, потому что Гитлер задыхался от ходьбы и постоянно потел, даже когда щипал траву или, понурив голову, дожидался возницу у какой-нибудь хаты.
— Сравнила! Если б Гитлеру столько побегать, давно копыта откинул.
— Знамо дело.
Они перебрасывались незначащими словами. Таня то и дело дотрагивалась до него. И Велику было это приятно и интересно вести вроде порожний, а на самом деле наполненный загадочной силой и скрытым смыслом, а потому волнующий разговор.
Неизведанное ранее острое щемящее чувство владело им, волновало, тревожило. Он был переполнен им, ему хотелось остаться одному, и, когда начались танцы, Велик встал, собираясь идти домой.
Но в это время рядом с гармонистом появился новый человек. Что-то знакомое было в его фигуре, и моментально вспыхнувшее любопытство заставило Велика сесть. Да, были знакомы и посадка головы, и разворот плеч, и какие-то неуловимые движения, жесты. Неужто Зарян? Велик давно мечтал о встрече с ним. Еще в Белоруссии, часто представляя возвращение в свое Журавкино, он каждый раз начинал с первой встречи — с Заряном. Наконец вернулся — один из самых первых вопросов был о старшем друге. Ему рассказали: Зарян жив-здоров, был к команде минеров в Навле, разминировал поля, здания в разных концах района, месяца три назад вернулся домой, заведует избой-читальней и секретарит в комсомольской организации. Время от времени минеров вызывают в Навлю и посылают на разминирование, и вот сейчас он где-то работает по такому вызову… Может, вернулся?
Кончился «краковяк». Когда все расселись по местам, так заинтересовавший Велика пришелец громко сказал:
— Нынче в Навле мы похоронили нашего товарища Федю Ефимцева. Он подорвался при разминировании школы в Лесках. Мы сочинили песню в его память.
Гармонист, с которым он, видимо, сговорился заранее, начал играть мотив «Раскинулось море широко».
Сегодня, товарищи, в песне своейСпоем про покойного друга.Зовут его Федя, а Варю своюЧастенько зывал он подругой.
Голос показался Велику незнакомым. У Заряна он был неустоявшийся, ломкий, а у этого — густой, вполне мужицкий. Сидевшие рядом сдвинулись плотнее, подхватили повтор. Остальные подошли ближе и обступили их. Велик протолкался вперед, остановился напротив этого знакомого незнакомца, близко от него, и еще больше убедился, что это, наверно, все-таки Зарян, но окончательно не узнал. А тот вел песню дальше:
Ой плакать как будто совсем не умея,А жалиться некому было.Своих и чужих стариков и детейНемало о нем говорило.
Перед повтором певец призывно взмахивал руками, и Велик увидел, что они у него обе целые. А ведь у Зарина нет левой кисти. Перед глазами встал тот хмурый летний день, злая серая Навля, береза с выступом, пожилой немец с топориком (хэх!» — рубанул он по Зариновой руке) и скрюченные, набухавшие мертвой синевой пальцы, что шевелились, как живые, на притоптанной траве… Не могла же вырасти новая ладонь!
Это еще больше разожгло любопытство: если не Зарян, то кто же такой знакомый?
И вот он угас, как звезда на заре,Салют получив напоследе.И весть пронеслась по салютной волне:Погиб уважаемый Федя.
Отплакала песня. Гармонист задумчиво перебирал лады. Все молча стали расходиться по своим местам. Велик тоже вернулся на свое бревно. И сразу к нему подошел тот, неугаданный.
— Ну, здорово, геноссе! — Зарян! Зарян! Все-таки Зарян! — А я думаю: что за пацан все приглядывается ко мне? А потом узнал. Плохо тебя, видать, кормили, там — и на волосок не подрос.
— А совсем не кормили, — радостно осматривая Заряна, отозвался Велик. — Некому было кормить и нечем… Ну, а ты как спасся?
— Да как?.. Отлежался в чащобе, пока облава. А потом в кустах прятался на нашей стороне Навли. Места топкие, непроезжие. Там многие спаслись… А мать угнали. До самого Рославля протопала. Вернулась все же.
— А мои вот… Что с ними могло быть, Коль?
Зарян помолчал в нерешительности.
— Все, что угодно, — наконец ответил как бы через силу. — Мать рассказывала: немцы пошли в атаку, а их, беженцев, перед собой погнали. Спаслась чудом…
Зарян все-таки здорово изменился: раздался в плечах, оматерел. Совсем другой стал человек. И все же как будто прежний. Как если бы вырос в своего старшего брата.
Разговаривая с Заряном, Велик нет-нет и взглядывал на его левую руку. Она, целенькая, спокойно лежала на коленях. Наконец он не выдержал:
— Коль, а… я гляжу, рука у тебя…
— Что? Отросла? Да нет, геноссе. Чудес не бывает. Это протез. Резина. — Он поднял руку и покрутил перед Великовым лицом. — Все вроде покрасивше, чем култышка… Ничего, привык. И в команде не хуже других работаю. Вот даже знаком «Отличный минер» наградили. А сперва и зачислять не хотели. Еле упросил. Вообще-то если бы не Иван Михайлович… Он был командиром у партизан, а сейчас у нас секретарем райкома… Помог своему связному… Ну, брат, расхвастался я. — Он помолчал, потом неожиданно спросил: — Тебе сколько лет?
— В декабре будет четырнадцать.
— Значит, в декабре примем в комсомол. Ты ведь, я думаю, другим путем не пойдешь? — Он шутливо подтолкнул его локтем.
— Я — за тобой. Какой еще путь?
— Ну вот и гут.
Толпа начала редеть. Девки по одной, по две «незаметно» покидали танцы. Вслед за ними так же «незаметно» испарялись ребята. Зарян все чаще стал поглядывать на сидящих — проверял, наверно, кого-то, тут ли.
— У нас в колхозе трудно, — сказал Зарян. — Техники никакой, всего пять лошадей, да и то… — он горестно махнул рукой. — Ты ведь умеешь пахать и боронить, верно? Так не помог бы? А Праскутку Долматову перевели бы копать… Да, геноссе, ковыряем землю лопатами. Вернул нас фашист почти к первобытному состоянию… Ну, ничего. Все у нас впереди… Так как?
— Да что — ладно, — сказал Велик.
Эхо над полями
Колхозный двор представлял собой большой квадрат, по сторонам которого были расположены конюшня, коровник, овчарня, склад, амбар, кузница, дом правления. Когда-то здесь было оживленно и шумно, особенно по утрам, в начале рабочего дня. Одни запрягали лошадей, другие шли с какими-то бумагами, кто-то гнал на пастбище дезертировавшего из стада теленка, кто-то нес на плечах остриженную овцу. Звучали речь и перебранка, голоса скотины, стукали молоты, урчал мотор, из окон правления лилась музыка и слышался завлекательный голосок певицы Ковалевой:
На окошке два цветочка —Голубой да синенький.Никто любви нашей не знает,Только я да миленький.
Теперь тут жизнь текла тоненькой тихой струйкой. Низко опустив голову, удрученно пофыркивая, прошли от колодца к конюшне пять доходяг-лошадей — вся колхозная живность. Прижав уши, вытянувшись, от амбара к правлению огненной стрелой пронесся ничейный кот Илюхан.
У конюшни собрались пахари: Тонька Дарьина, дочь Антонихи Наталья, Алеша Ерохин и Велик. Тонька была из невест еще довоенного образца, пересидевшая в девках п потерявшая всякую надежду на замужество. Видать, от этого она стала развязной и отчаянной, ей ничего не стоило схлестнуться в сваре хоть с самым уважаемым стариком, при случае и словечком непотребным пульнуть. Наталья же только вступила в пору невест, часто охорашивалась, сверкала зубами и поигрывала карими веселыми глазками. Алешка был Зарянов одногодок. Как и Зарян, он вымахал за год в здоровенного детину. Велик, встретив его впервые по приезде, сразу и не узнал. Он был старшой в группе пахарей и держался соответственно.
Велика все трое встретили как ровню — деревня еще год назад узнала его как старательного, толкового мужичка-пахаря. И он сразу почувствовал себя спокойно и прочно.
— Эх, Велик, Велик, — вздохнув, сказала Тонька. Она сидела рядом с Натальей на телеге. — По всем статьям ты мужик, кроме одной, — мал годами. Годков бы хоть на шесть постарше.
— Зачем ему? — засмеялась Наталья. — Да и тебе все равно не достался б — уже и сгнил бы где-нибудь на чужбине с пулей в груди. А вот кабы годика на три… — Она лукаво повела на Велика бесстыжими глазами.
Алешка, прислонившись к колесу этой же телеги, обстругивал самодельным ножом кнутовище.
— А вот кабы взять ваши языки, — в топ Наталье подхватил он, — да смазать бы ими горячую сковородку, так и блины можно было печь. Все польза.
