Марианна Долгова - У подножия старого замка
Ирена вернулась домой.
Казалось, что Гралево отрезано от всего мира, но и сюда дошли слухи о неудачах немцев на восточном фронте. Как-то раз, зайдя за Иреной к Граевским, Юзеф, радостный и возбужденный, сразу с порога объявил:
— Германское радио хвастало на всех перекрестках, что они возьмут Москву с ходу, да не вышло по-ихнему!..
— Тише ты! Еще кто-нибудь услышит, — замахала испуганно руками пани Граевская.
— Ничего, мать, мы тут одни. Пусть выкладывает, что знает, — сказал дядя Костя. — Говори, откуда узнал?
— Кто сказал, Юзю? — допытывались нетерпеливо и Ирена с Лелей.
— Это тайна. Так вот не вышло! — продолжал Юзеф уже тише. — И это для них тяжелейший удар, потому что они, проклятые, привыкли к тому, чтобы у них выходило! Не будет у них теперь покоя!
— Погоди, Юзеф! — остановила его Леля. — Откуда ты это узнал? Кто сказал?
— Неважно кто, — отмахнулся от нее Юзеф. — Важно, что это правда! И подумать только — русские оказались сильнее немцев. Чего доброго, они одолеют Гитлера.
— Одолеют, сынок, одолеют, — заверил дядя Костя. — И нам еще помогут разделаться с фрицами.
— Конечно, помогут! Тато тоже говорил, что русские наши братья и что нам с ними надо держаться вместе, — оживилась Ирена.
— Правильно, дочка, — сказал дядя Костя.
На следующий день Ирена с Лелей постарались, чтобы о разгроме немцев под Москвой узнала вся фабрика. С лета мастерскую головных уборов закрыли, и Леля тоже пришла на фабрику.
Фабрике за последнее время не хватало сырья. Директор и надзирательницы нервничали. Фабрика выпускала все меньше женских нарядных плащей, вместо них чинили простреленные, слипшиеся от крови военные плащи и плащ-палатки. Их привозили на фабрику целыми грузовиками.
За одним столом с Иреной и Лелей работали еще две школьные подруги Марина и Зося. По-разному жилось этим четырем девушкам, но судьбы их были похожими.
Высокая худенькая Марина часто болела. На ее тонком, заострившемся лице пылал нездоровый румянец. Марина то и дело мучительно кашляла. Едкий, пропитанный скипидаром и резиной воздух фабрики убивал ее.
Красивая, пышнотелая, с кудрявыми темными волосами Зося недавно овдовела. Ее мужа замучили в гестапо. И Зося осталась с двухлетней дочкой Данусей, ради которой готова была вынести все. Зося могла часами рассказывать подругам, как ее Дануся играет в куклы, как смеется, как забавно усваивает новые слова. «Такая славная, такая умная, ну прямо вылитый Хенек», — повторяла она по нескольку раз в день.
Но самой красивой и веселой среди подруг была, конечно, Леля. Будь она босиком и в старом залатанном платье или в нарядных туфлях, подаренных отцом накануне войны, походка ее одинаково горда и изящна. Лелины глаза искрились, словно два темных озерца в солнечный полдень. Глядя на подругу, Ирена не раз задавала себе вопрос: откуда в этих огромных цыганских глазах столько непонятной внутренней силы?
Леля любила и умела петь. Подругам нравился ее низкий, чистый голос. Леля знала множество песен, многие из них сочинила сама. Пойдет, бывало, с Иреной в лес, вернется оттуда с новой песней. Побывает на лугу — и снова песня. Все умела высказать Леля словами песни: и красоту природы, и любовь, и ненависть.
Во время получасовых обеденных перерывов, заметив усталость подруг, Леля вдруг предлагала:
— Хотите, я вам спою?
И, не дожидаясь ответа, начинала:
Плыне Висла, плыне по польской краине,Зобачила Кракув, певне, го не мине…Зобачила Кракув внет го покохала,И в довуд милости встенгой опасала…[4]
И от ее тихих песен сразу становилось легче на душе, забывалась даже невыносимая вонь фабрики.
Леля научила подруг хитрить и увиливать от работы. Когда у кого-нибудь на руке образовывалась от клея маленькая ранка, девушка, не задумываясь, соскабливала на нее окись меди с немецких пфенингов. На следующий день рука опухала, нарывала, поднималась температура. И надзирательницы, страшась заразы, отсылали больную домой. Ранка заживала медленно. Ради осторожности подруги никогда не «болели» все сразу.
В конце лета пани Ольшинская полоскала в реке белье. Дни стояли теплые, но вода в Дзялдувке была ледяная от бивших на ее дне ключей, и пани Ольшинская простудилась. Подточенный нуждой и болезнями организм уже не смог справиться с новым тяжелым недугом.
Ирена ночами сидела у постели матери, меняла компрессы, поила липовым отваром, растирала скипидаром. В одну из таких ночей Ирена задремала. Мать разбудила ее и сказала слабым голосом:
— Я умираю, дочка. — Отдышалась немного и зашептала снова: — Выслушай меня до конца. Одна ты все равно не прокормишь троих детей и себя. Прошу тебя, Иренко, будь великодушной, послушайся меня, выйди замуж за Стефана.
— Не могу, мамо, — взмолилась Ирена. — Я буду работать день и ночь, только не заставляйте меня выходить за него замуж.
— Не упрямься, дай умереть спокойно, — шептала мать.
Встав у кровати на колени, Ирена гладила и целовала тонкие, с синими прожилками руки матери, словно пыталась отогнать надвигающуюся смерть. Мать металась в жару, часто теряла сознание, уже не могла говорить. Придя на миг в себя, остановила на дочери туманный от жара взгляд. И этот взгляд просил: «Согласись!»
И Ирена сдалась. Она наклонилась над матерью, поцеловала ее и сказала:
— Хорошо, мама. Я выйду замуж за Стефана.
Пани Ольшинская сразу затихла. Из ее широко открытых глаз полились слезы. Через несколько часов у нее пошла горлом кровь, и к утру она умерла.
Ирена окаменела от горя. Сидела и глядела в одну точку, Юзеф стоял рядом, еле сдерживая слезы.
— Мамо, проснитесь! — плакали сестры.
Ирена хотела обратиться за помощью к Граевским, но пришел Стефан и взял на себя все хлопоты, связанные с похоронами. Он был молчалив, и Ирена была даже благодарна ему за это. Ей хотелось плакать, как плакали сестры, громко, навзрыд, но слез не было. Не заплакала она и тогда, когда о гроб матери застучали комья сырой глины. Только сжало горло. С кладбища вернулись в осиротевший неуютный дом.
Пани Брошкевич
Свадьба должна была состояться через месяц. Так решила тетя Марта, приехавшая на время из Бурката. Сразу после похорон она усадила возле себя Ирену и Стефана и деловито заявила:
— Вот что, деточки, горевать вам долго нельзя. Воля матери свята. Свадьба будет через месяц, в конце октября. Нечего ее откладывать, я должна возвращаться в Буркат.
— Мне все равно, тетя. — Ирена с неприязнью посмотрела на Стефана.
Тетя Марта сделала вид, будто ничего не заметила. Она притянула к себе племянницу, неловко поцеловала в щеку и продолжала:
— Все обойдется, уж я-то знаю. Берегите ее, — обратилась она к Стефану. — Ирена еще так молода.
— Не обижу, пани Марта, — заверил Стефан.
Вечером, когда он ушел, тетя Марта сказала Ирене:
— Будь с ним поласковее. Ласка хоть из кого человека сделает.
— Но я его ненавижу, тетя!
— Ничего, стерпится, слюбится. Специальность у него хорошая, людей кормит. Да и сам парень вроде ничего… Приметный.
Шли дни. Стефан чувствовал себя уже полным хозяином в доме Ольшинских. Привез две телеги дров, перепилил их с Юзефом, подогнал рассохшиеся за лето оконные рамы.
В канун свадьбы Ирена пошла к старому замку. Вечер выдался теплый. Нежаркое солнце клонилось к горизонту. Багровые закатные полосы плыли и качались на темной воде Дзялдувки. Ирена уселась на любимом валуне и засмотрелась с высоты холма на город. Было тихо, все кругом дышало покоем и зрелой красотой поздней осени. Старые липы и дубы, тронутые осенней ржавчиной, привычно шумели над головой и сбрасывали в реку ливень разноцветных листьев. Упав на воду, листья на миг замирали, потом, подхваченные течением, неслись стремглав к мосту. Аисты давно улетели в теплые края. Их огромное гнездо сиротливо чернело на крыше замка. Высоко-высоко по холодному синему небу плыли легкой стайкой белые пушистые облака с чуть подкрашенными закатным багрянцем краями.
Поглядев на родной дом, Ирена поежилась, словно от холода. Бывают кошмарные сны, которые помимо воли годами гнездятся в памяти, и бывает явь, удивительно похожая на эти кошмарные сны. Завтра ненавистный Стефан станет ее мужем.
Погруженная в свои невеселые мысли, она не заметила, как солнце коснулось земли и ушло за горизонт. На город быстро наступали сумерки. Пора идти домой, но идти не хочется. Там ждет ее Стефан, гости. А здесь, у подножия замка, тихо.
С лугов и торфяников на город наползал туман, густой и липкий. Он подбирался к замку. Поглядев в последний раз на островерхие черепичные крыши города, Ирена пошла прощаться со старым замком. Прошлась под гулкими сводами мрачных коридоров и палат, поглядела на едва различимые в сумерках остатки геральдических надписей на стенах главного входа. Сумрак и шорохи замка уже не страшили ее. Замок давно стал ее другом и союзником. Он не раз прятал ее от облав, от немцев, которые предпочитали обходить замок стороной. Он не мог только спрятать ее от Стефана.
