Владимир Рудный - Гангутцы
Жителей города поездами, автомашинами и пешком по шоссе отправляли с полуострова. Напутствуя выселяемых, Экхольм произнес речь в духе инструкций генерального штаба:
— Русские требуют нашу землю. Мы уйдем, но недалеко. Будем жить в Таммисаари, в Бромарве, на Подваландете, чтобы из окон наших жилищ следить за городом и за каждым шагом большевиков. Мы вернемся, на все предъявим им счет!..
Русский бомбардировщик уже кружил над Ханко, когда последние повозки с имуществом горожан уходили из Ганге. Кто-то из соотечественников показывал бомбардировщику кулак, но кто-то приветливо махал русским. Экхольм видел это своими глазами, ему некогда было выяснять предателя, его помощники завершали самую секретную часть подрывного плана: целая система замедленных фугасов, мин-ловушек, «сюрпризов» опутала главные здания и сооружения полуострова, дорогу к Таммисаари.
— Посадочных знаков не выкладывать! — приказал Экхольм. — Пусть возвращаются к Кронштадт.
Но вслед за первым самолетом на лед сели другие. Лед выдержал.
В городке остался один-единственный грузовой форд, за рулем которого сидел присланный из Хельсинки вместе с особой командой капитана Халапохья майор, разумеется переодетый в форму капрала. О его функциях Экхольм мог только догадываться. Этот «капрал» бесцеремонно приказал Экхольму сесть в кабину и повез его навстречу русским: им надо разгружать имущество, финский форд придется кстати.
Но группы десантников появились в порту, в парке. Экхольм вылез из форда и пошел им навстречу, а «капрал» поехал к ледовому аэродрому, — там уже выкатилась из-под бомбардировщика на лед грузовая автомашина-вездеход со срезанной кабиной: очевидно, Советы привезли с десантом и технику, подвязали машину к фюзеляжу самолета.
Экхольм назвался комендантом района и сказал старшему из встреченных им русских — высокому комиссару, что его миссия скромная, он познакомит советских представителей с городом и устроит их, а всеми формальностями займется комиссия, которая вскоре прибудет из столицы. Он любезно добавил, слегка щеголяя своим петербургским произношением:
— Сожалею, что о вашем прибытии узнал только сейчас. Страна настолько обессилена войной, что мы не в состоянии поддерживать нормальную связь с Гельсингфорсом…
Комиссар некоторое время молчал. Экхольму вдруг показалось, что комиссар смеется. «Молодой! Лет тридцать пять, не больше, — с раздражением подумал Экхольм. — А в его годы я был только капитаном».
Экхольм пригласил русских на главный командный пункт. Они прошли к даче по мостику, соединяющему островок с парком. Зенитки убраны, щели и ходы сообщений засыпаны, но следы налетов полностью уничтожить не удалось. Как небрежно залатаны пробоины в колоннах дачи! Видны засыпанные воронки бомб и кора, содранная осколками с сосен.
— Ваши летчики не пощадили дачи маршала, — сказал Экхольм. — Но все, слава богу, позади. Вчера мы были врагами. Сегодня вы мои гости.
— Готов избавить вас от такой неприятности, — рассмеялся русский комиссар. — Нам удобнее поселиться ближе к порту, не затрудняя вас.
— Что вы, господин комиссар! В других домах нет ни дверей, ни стекол. Здесь тепло, камин, привезен из Швеции, маршал любил этот уголок Финляндии, устроенный в английском стиле…
— Нет возражений против камина? — Комиссар повернулся к своим спутникам: — Тогда за дело, товарищи. Будем изучать английский стиль на финской почве.
Глава третья
Дипломатия и мины
Саперы Репнина гуськом шли на лыжах к берегу. Впереди бежал Думичев, навьюченный снаряжением сапера — от топора до миноискателя.
Думичев всегда шагал впереди взвода. Он знал наизусть великое множество частушек и песен, а к стихам он сам подбирал музыку и распевал их, как песни, под баян, подаренный ему на родине комсомольцами перед призывом в армию. До армии он был настройщиком гармоний. Думичев обладал тонким слухом и музыкальной памятью. Иногда Репнин разрешал ему на марше играть на баяне, и саперы шли под баян, как под духовой оркестр. Не раз бывало, голодные, промерзшие люди, злые, кажется, на все и всех, добрели, услышав звонкий голос Думичева:
Я свое место в строю найду,Буду с песней дружить.Не умирать я в поход иду,А побеждать и жить!..
Баян остался возле шаланды на попечении коменданта ледового аэродрома. Думичев и сейчас хотел запеть. Но Репнин не разрешил.
Ближе к берегу лед слабый. Камни густо чернели на ледовом поле. Думичев прыгал, как акробат.
«Вот дает, старый крот!» Солдаты давно так окрестили Думичева за ловкость, с какой он проникал в любую щель при поисках мин.
У берега Думичева нагнал и пошел с ним рядом Репнин. Думичев покосился на командира:
— Эх, товарищ лейтенант! Отнимаете у Сергея Думичева историческую славу.
Репнин усмехнулся и промолчал.
— «Был он славный паренек», — запел Думичев, но Репнин одернул его:
— Отставить! Смотреть внимательнее!
У берега мин не нашли. Наткнулись на ряды колючей проволоки. Последний десяток метров перед проволокой Репнин преодолел, как бегун на финише, обойдя Думичева на полкорпуса.
— Резчики — вперед! — по привычке скомандовал Репнин.
Сапер с длинными ножницами и двое откидывающих — так называют бойцов, которые бесшумно отводят в стороны разрезанную проволоку, — выступили из колонны вперед.
— Отставить! — передумал Репнин. — Дайте сюда ножницы.
Он лег на спину, метровыми ножницами зажал виток проволоки. Ножницы бесшумно перекусили металл. Думичев крякнул от зависти — ловко работал командир. Все происходило, как в бою, только маскировочного халата не было на Репнине.
Но проволока вдруг раскатисто зазвенела, и звон этот ударил саперов по сердцу: на фронте это могло стоить им жизни..
А прозевали двое откидывающих — они поздно подхватили концы проволоки.
— Будете ловить ворон — взыщу! — Репнин зажал лезвиями следующий виток.
Взвод шел через проделанный в проволочном заграждении проход.
Репнин взобрался на высокий гранитный валун, достал карту, сверился с часами и в квадрате бухты Тверминнэ пометил: «22 марта 1940 года, 11 часов 14 минут».
Дул с моря ветер. Сквозь клочковатые облака скупо светило солнце. Репнин оглянулся на берег. Есть ли там кто в лесу? И какова будет эта первая мирная встреча со вчерашним врагом?..
Война продолжалась недолго и не смогла настолько ожесточить Репнина, чтобы он забыл истину, известную каждому школьнику в нашей стране: по ту сторону рубежа у нас больше друзей, чем врагов. Со школьной скамьи, с тех пор как Репнин смог самостоятельно прочитать: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — он каждой своей кровинкой впитал братское доброе чувство к другим народам. Он привык с уважением относиться к истории и к жизни других стран и, проведя зиму на финском фронте, решил — он будет изучать историю Финляндии. Судьба финского народа казалась ему трагической. Трудолюбивый и вольный по своему характеру народ обманут, ослеплен и закабален, причем закабален хитро, задавлен иностранцами. Финны дрались жестоко. Репнин много об этом думал, ему казалось, стоит откровенно поговорить с людьми, простыми рабочими, с финскими крестьянами, и они поймут, кто им друг, а кто настоящий враг. Он ожидал встретить таких людей на Ханко, ожидал разговоров, споров…
Но сейчас, на пороге неведомой земли, встретившей его столь враждебно, Репнин внезапно, больше чем на фронте, почувствовал себя фронтовиком. В нем заговорил человек поколения, которое росло под ежедневной, ежечасной угрозой нападения. Впереди — опасность. Надо быть все время начеку.
Прежде чем идти дальше, Репнину захотелось еще раз оглянуться на близких, родных солдат, на товарищей, оставшихся там, на ледовом аэродроме. Репнин снова повернулся к заливу. Самолеты — далеко, их не видно за торосами и островками. А ведь там, на ледовом аэродроме, где суетился комендант, встречая пехоту, там, пожалуй, сейчас Большая земля.
Солдаты вступали на Гангут один за другим — молча и даже торжественно. Славные люди: орловцы, куряне, уральцы — все, с кем три месяца не расстается Репнин. Все они стоят на гангутской земле.
«Построить и поздравить?..»
Но Репнин сдержался.
— Колонной по одному — за мной!
Морозило. Солдаты опустили шерстяные подшлемники. Повизгивали лыжи на нетронутом, жестком насте. Вошли в лес; чем дальше от берега, тем он глуше, темнее. Ветер будто опасался сюда залетать. Сосны, ели, даже березы стояли под снегом недвижно, словно неживые.
— Тук-тук-тук… — дробно застучало и покатилось по лесу.
— Тьфу, сатана! — Думичев вздрогнул. — Дятел! Как из «Суоми» бьет… Разрешите запеть, товарищ лейтенант?
— Не разрешаю!..
