Владимир Успенский - Тревожная вахта
Он умолк. Курил стоя спиной ко мне. Он ожидал ответа. Мне хотелось подойти и крепко пожать его руку. Но я не сделал этого. Это выглядело бы несколько сентиментально. А я не люблю сантиментов. И майор, по-моему, тоже.
За несколько минут до полуночи мы сели к столу, и всё было так, как на настоящем празднике. Мы поздравляли друг друга и чокались четырьмя пустыми рюмками. Я представлял себе лицо Тани: она улыбалась мне. Конечно, она тоже вспоминала меня как раз в это время. Во всяком случае, мне приятно было так думать. И ещё мне было почему-то немного неловко перед Астаховым.
Со стороны мы выглядели, вероятно, довольно странно. Представьте себе комнату с голыми стенами, полную табачного дыма, двух мужчин, молча чокающихся четырьмя пустыми рюмками. Закуска на столе, бутылка, а возле неё — телефонный аппарат, окруженный консервными банками. Мы нарочно поставили аппарат так, чтобы он находился под рукой.
Где-то играла музыка: старинные вальсы. Иногда с улицы доносились веселые голоса, женский смех. А потом — глухая тишина.
Бутылка стояла нераскрытая. Мы курили, поглядывая на телефон.
— Слушайте, Осип Осипович, — сказал майор. — Вы итальянских смертников своими глазами видели? Или так, понаслышке?
— Видел одного, даже допрашивал.
— Ну и что? Крепкий народец?
— Фашисты на сто с лишним процентов. Но, по-моему, умирать эти смертники не очень торопятся. Сами посудите. Взяли наши в плен диверсанта живым и здоровым. А у него оружие имелось. Спрашиваем — почему не застрелился? Смысла, говорит, не было. Вот если бы погиб, взорвав корабль противника, тогда другое дело. Тогда слава, всякие почести…
— А вреда-то они много нам принесли?
— Вред причинили, конечно, — ответил я. — Понимаете, в чём дело, появились они на Черном море в самое выгодное для них время. В июне сорок второго года, когда шли тяжелые бои за Севастополь. Немцы и румыны штурмовали город. Ресурсы наши быстро таяли. Людей не хватало, запасы продовольствия кончились, боеприпасов и медикаментов мало. Грузы-то ведь доставлялись издалека, с Кавказского побережья. Корабли перебрасывали. А на море — блокада. Немецкие самолеты, подводные лодки, катера за каждым нашим судном охотились. В Севастополь наши корабли прорывались с большим риском, только по ночам. Ну а летние ночи известно какие… Вот в это время и появились итальянские смертники. Обосновались они в Форосе. Знаете, наверно: живописное такое местечко неподалеку от Байдарских ворот. На вооружении итальянцы имели небольшие быстроходные катера, начиненные взрывчаткой. Выходили они в море с наступлением темноты. Тактика у них такая: подкрасться незаметно к кораблю и атаковать с короткой дистанции. Водитель нацеливает свой катер на корабль, развивает большую скорость, а сам незадолго до взрыва выбрасывается в воду. Если успевает, конечно. Таким вот образом диверсантам удалось потопить наш транспорт с боеприпасами, который в Севастополь шел. Удар был чувствительный, ничего не скажешь. В городе каждый патрон на учете, матросы вместо гранат камни кидали… Руки у нас в то время до диверсантов не доходили, не до них было. Судов мало, горючего нет. Вот они и резвились. Я в ту пору старшим лейтенантом был, катером командовал. Стояли мы у причала. Двигатель износился, налаживали своими силами. Выходили мы в море на полуразбитых посудинах. Однако, помню, один из наших командиров крепко психанул тогда. Встретил возле Балаклавы итальянцев и пошел на них. С одним пулеметом. Но не приняли итальянцы боя. Они хоть и смертники, но рассчитывали с триумфом умереть. Чтобы их в национальные герои произвели. Ну, короче говоря, загнал их наш командир к чертям собачьим на середину Черного моря. А настигнуть не мог, скорость не позволила. Еле-еле потом на остатках горючего до Севастополя дотянул.
Я взял себе новую папиросу. Астахов сидел за столом, подперев ладонями подбородок, и слушал, как всегда, очень внимательно. Я знал, что память у него преотличная. Он запоминает всё почти дословно, запоминает даже интонацию говорящего.
— А после Севастополя? — спросил он. — Где они действовали после Севастополя?
— Одно время базировались в Феодосии, потом их перебросили на Азовское море. Но больше ни одной серьезной операции провести они не смогли. Были мелкие стычки. А когда начали мы наступать, итальянцы убрались восвояси. Не знаю, как оправдали они накладные расходы на свою перевозку, но уж надежд, которые на них возлагал противник, не оправдали явно. Тут вот ведь какую сторону надо учесть. Англичанам диверсанты-итальянцы много хлопот причинили. И огорчений. Возле острова Крит потопили крейсер «Йорк». Смертникам удалось проникнуть в Александрию. Прямо в порту взорвали два линейных корабля: «Вэлиент» и «Куин Элизабет». А на Черном море у итальянцев промашка вышла. По сути дела, не выполнили они задачу, ради которой семь верст киселя хлебали, тащились из Рима до Феодосии… Ну а я в ту пору заинтересовался развитием диверсионно-штурмовых средств в иностранных флотах. Потом вот и в Москву отозвали. Дело, сами понимаете, новое. Всё в строгом секрете, особенно у немцев. Приходится по крохам клевать, сопоставлять разрозненные сообщения. Теперь, правда, когда союзники во Францию высадились, материалов побольше стало. Да и немецкие смертники активней действовать начали. Перед концом, видно. К осени муха и та злее делается. Теперь даже в газетах, в английских и американских, о «морских дьяволах» пишут. Как они шлюзы взрывают, как на береговые посты нападают…
— Сенсации, — неодобрительно сказал майор. — Читателям нервы щекочут. Война — это пот и кровь, а не занимательное приключение. Небось ещё и похваливают этих диверсантов?
— И так бывает, — усмехнулся я. — Когда как, конечно. А вот лондонская «Таймс» совсем недавно, шестого октября, если не ошибаюсь, даже с уважением и чуть ли не с восхищением писала. Смертники взорвали мосты через реку Ваал, отрезали английские войска от тыла, принудили остановиться. А «Таймс» восхищается — какие смелые ребята! Буквально такие слова: это была одна из самых отважных диверсионных операций.
— Они могут, — буркнул майор. — Любят они дешевый объективизм изображать. Ну, это дело ихнее. Нам бы со своими делами справиться, а уж они пускай как хотят…
Вероятно, оттого, что в комнате было жарко и накурено, у меня начала болеть голова. Я сказал об этом Астахову.
— Пойдемте на улицу, — предложил майор.
— А телефон?
— Мы его на подоконник поставим. Через открытую форточку звонок услышим. Я часто так делаю, если вызова жду. Заодно и комната проветрится.
Мы накинули шинели и вышли на площадку возле дома, очищенную от снега. В небе блестели звезды, такие яркие, будто надраены были перед праздником опытным боцманом. Ночь казалась светлой и имела какой-то синий оттенок. Темнота мягко обволакивала постройки, скалы, сглаживала резкие очертания сопок. Вода залива, окаймленная белыми берегами, была аспидно-черной. Издалека долетали удары в колокол-рынду. На кораблях отбивали склянки. Слышались музыка, людские голоса, скрип шагов, но никого не было видно. В морозном воздухе звуки разносились на большое расстояние.
— Никак не могу привыкнуть к безлюдью, — сказал Астахов. — Я раньше в городах жил, привык к шуму. А тут каждый звук обращает на себя внимание.
— Вы разве недавно на Севере?
— Порядочно уже. Осенью сорок первого был ранен под Ленинградом. Потом из госпиталя направили сюда. И знаете, меня не покидает странное ощущение: здесь конец фронта, край земли. Не верится, что дальше ничего нет, только море, льды да снега. Вы бывали там, севернее? — махнул он рукой.
— Доводилось, — ответил я. — Мне тоже раньше странным казалось… Великая северная пустыня. Но это не совсем точно. Там ходят корабли. Хоть и редко, но ходят. На островах есть зимовщики.
— Кстати, — сказал майор, — ведь тут у нас стоит первый пограничный столб. Самый первый во всём Союзе. На берегу моря, на крутом обрыве. И ведь не пустили тут немцев через нашу старую границу. Так и задержали их возле столба, и отбросили теперь.
— Вот вам и край земли! Гордиться можно.
— А я и горжусь, — очень серьезно ответил Астахов. — Горжусь, что и я вместе со всеми вахту несу. Нашу тревожную вахту… Людьми горжусь. Хороший здесь народ. Крепкий, суровый. — Майор помолчал, часто затягиваясь папиросой. Потом, бросив окурок, повернулся ко мне: — Вот что, Осип Осипович. Я долго думал о Кораблеве. Навел справки о его сыновьях. Они — честные советские граждане. Да и сам старик — вы же знаете. Таким людям нельзя не верить. Просто грешно не верить в их порядочность. Они — первооснова. Гранит, на котором всё государство держится.
— Зачем вы всё это мне растолковываете? — удивился я.
— Как зачем? Это очень важно для наших предположений: верить или не верить Кораблеву. Мы должны понять, как он будет вести себя, если оказался у немцев!
