Николай Чебаевский - Страшная Мария
Подружка взяла концы лент-поясов, невестин в левую руку, женихов — в правую. Все зорко следили за каждым ее движением, потому что наступал черед «крепления», самой важной части обряда.
— За самые концы держи! — советовали зрители. — Чтоб тютелька в тютельку.
— С кого начинать? — спросила подружка.
Тут ответ давали не жених с невестой, а родители жениха. Родителей невесты в застолье вообще не было. Находиться здесь им не полагалось, раз дочь ушла замуж «убегом». Назавтра молодые должны были пойти к родителям невесты с повинной. И тогда в невестином доме снова начиналась свадьба, только уже без обрядного застолья, а просто веселая пирушка с криками «горько».
Если жениховы родители желали показать, что выбор сына они не одобряют, то объявляли: начинать крепление с невесты. Этим они как бы говорили, что девка «обратала» парня. Если же невестку сын выбрал им по вкусу, тогда предлагали начинать с сына.
Однако старый солдат пристукнул своей деревяшкой и, как Марька, сказал не по обычаю:
— А с обоих сразу начинай. Да крепи так, чтоб на всю жизнь!
Отклонение это было встречено дружным одобрением.
— Правильна-а! И крепче вяжи, чтоб судьба не развязала.
Подружка связала банты, отскочила в сторону. Посаженые отцы принялись разглядывать узел.
— Крепление похвально. И аккурат посередине. Знать, вовек не отлучаться друг от друга, пока господь не приберет.
— Пораздвиньтесь, чтоб людям было видать.
— Двигайся не двигайся, а точно — жить да красоваться.
Еще раз выпили. Теперь заставили чокнуться и жениха с невестой. Они обменялись рюмками и выпили до дна, перевернули рюмки.
В кухне убрали половики, загудел пол от пляски.
Сарбинка разудало отгуляла вольную свадьбу.
8
Недолгим было счастье Марьки. Года не минуло — грянула германская война. Единственному сыну солдата-инвалида, Ивану, была положена отсрочка, однако его сразу же забрали. Объявили: раз женатый, останется со стариками молодица, — льгота отпадает.
Люди болтали, что опять не обошлось без козней Семки Борщова, который пристроился писарем при воинском начальнике. Красавчик после бегства Марьки назавтра же сыграл свадьбу, взял в жены Катерину, Марьину подружку, которая уговаривала ее на крылечке, нахваливала Семку. По деревне язвили: женился, чтоб не пропали заготовленные водка и еда. Сам Семка, мигом высватав Катерину, бахвалился:
— Катька получше Марьки. И телом подобрее, и лицом побелее, и родители у нее побогаче, сами приданое дали. Круглый выигрыш получился!
О Марьке, говорил Семка, он не горюет и горевать не собирается. Сватался за нее просто потому, что жила у них в батрачках, привыкли жалеть ее, из жалости и выкуп родителям давали. Из грязи бы да в князи угодила девка, а раз ума не хватило, обзарилась на голодранца-варнака, пусть на себя пеняет.
Ну, а что было у Семки на уме — кто знает? Только позор не вдруг смоешь. Все понимали, что Семка затаил лютую ненависть. И похоже, постарался, чтоб Ивана в первую голову отправили на войну.
Служил Иван матросом на Балтийском флоте, на минном тральщике. Как он там плавал и вылавливал эти окаянные мины, Марька не представляла себе. Никогда не видывала она ни моря, ни мин, да сердцем понимала, что вылавливает Иван злую смерть, стало быть, и сам ходит рядом со смертью.
Тревогу на время рассеивали письма. Однако, вспыхнув, радость быстро гасла: Иван мог десять раз сгинуть за то время, пока шло письмо. Было бы, наверное, все-таки полегче, если б осталась с ребенком. Растила бы второго Ивана.
А война шла нескончаемо. И кроме гнетущей тревоги за Ивана, много свалилось в эти годы на Марьку горьких вестей. Без вести пропал на фронте брат. Тиф-брюшняк унес в могилу отца с матерью, двух сестер. Умерла и свекровка. Осталась Марька одна со свекром. Невелико у них хозяйство, конь с коровой да пашни полторы десятины, только старый солдат теперь был вовсе не помощник, и все заботы-работы лежали на Марькиных плечах. Для одной-то груз нелегок, тянуть да тянуть.
Изверилась Марька и чаще ждала не возвращения мужа, хотя бы покалеченного, как свекор, а похоронки из волости. Скольких уж солдаток подкосила эта злюка-весть, не верилось, что и ее обойдет.
Но Иван явился.
Ранним декабрьским утром, едва прогорланили зоревые петухи, настежь распахнулась дверь избы, и в облаке морозного пара через порог шагнул матрос в бушлате.
Марька, только что принесшая со двора охапку поленьев, обомлела, с грохотом выронила их возле печи. Лампу Марька не зажигала, потому что не было керосина, а печь еще не успела растопить, в избе стоял полумрак, она не узнала Ивана, но сердцем почуяла: это он. И не помня себя стремительно кинулась к нему, повисла на шее.
— Живой! Живой!! — всхлипывала она.
Иван крепко ее обнял, произнес весело:
— Не реви, а радуйся, Марька! Я не просто живой — я всем нашим мужикам и бабам вольную жизнь принес. Пришел не абы как — с Советской властью в руках.
До Сарбинки дошел слух, что в «Расее» рабочие да крестьяне сбросили буржуйское правительство и установили народную власть. В больших сибирских городах, уверяли люди, тоже народ власть захватил. Но в окрестных селах и деревнях все пока было по-старому. Волостью правили старшина с писарем, в деревнях — сельские старосты. Люди поэтому и верили и не верили, что войне конец и солдаты скоро вернутся домой. Была уже одна революция — царя скинули, а война все продолжалась.
— Наша взяла, Марька! Мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем. Власть — народу, войне — конец!
Марька плохо соображала, почти не слушала, что говорит Иван. Она была оглушена, потрясена его появлением. И важнее любых слов для нее сейчас было то, что вот он, ее Иван, стоял в избе, и она могла прислониться к его груди, выплакать застоявшиеся слезы.
И все-таки, хотя и не вникала Марька в смысл сказанного, однако сознавала: Иван насовсем. И войну, и смерть, и всякое зло, которое топью стояло вокруг него — все одолел! А осознав это, Марька спохватилась: надо мужа покормить. Ясно, он всю ночь провел в дороге, если явился спозаранок, и, конечно, голоден.
— Ой, погоди, я печку растоплю, блины заведу живенько.
— Давай, давай! — И, помолчав минуту, спросил изменившимся, неуверенным голосом: — А бати что-то не вижу…
— Ой, прости меня, дуру! Ополоумела, забыла, что радость великая не для меня одной… Вон он, батюшка.
Старик сидел на печке, свесив ноги. Деревяшку он к ночи отстегивал, и теперь в волнении не мог найти ее, шарил трясущимися руками вокруг себя и плакал молча.
Иван шагнул к печке, как ребенка, ссадил отца на лавку, крепко обнял, поцеловал в мокрую от слез бороду. И сам едва не расплакался.
— Ну, будет, отец. Скажи хоть «здравствуй», чего ты молчишь…
— Здравствуй, сынок. А говорить чего тут, привел господь свидеться — боле ничего не надо… Мать вот не дождалась…
Растопив печь, Марька поспешила в кладовку за мукой. Но, пробегая мимо мужа, не утерпела, опять порывисто обняла. Иван невольно охнул.
— Чего ты? — всполошились разом и Марька и отец. — Уж не ранетый ли?
— Ерунда! Офицер продырявил, когда Краснова от Питера отбивали. Пуля прошла под ключицей навылет. Повезло — легкое не задела.
— Правда?
— Не вру, не пужайтесь. Если бы крепко зацепило — в госпитале валялся. А вовсе бы не ранило — с корабля не списали. По случаю ранения Центробалт отправил домой с наказом: крепить здесь Советскую власть.
— Нечего крепить-то вроде. Нету еще у нас новой власти.
— Нет, так создадим. Мандат на это кровью завоеванный.
За долгие годы войны наскучалась Марька по мужу. Побыть бы с ним наедине, но где там! Весть о возвращении Ивана неведомо как разнеслась по всей Сарбинке. Мужики и бабы повалили валом. Дверь в избу не закрывалась до позднего вечера. Жадно слушали матроса, без конца заставляли повторять, как она доподлинно творилась, революция. И почему «Аврора» бабахнула только раз, а не разнесла, не раскрошила тот царский дворец до основания? И как выкуривали из-за поленниц юнкеров, как поднял руки вверх «бабский» батальон, как заарестовали господ министров, кто такой Ленин, видел ли его Иван лично.
— Видел не однажды, потому что несколько раз стоял в Смольном на карауле у тридцать первой комнаты, где он работал, — отвечал матрос и подробно описывал, как он выглядит, Ильич.
— Значится, замирение Ленин объявил? Слава богу, солдатушки домой возвернутся.
— Кои уцелели. Не счесть, сколь голов-то положили за царя-батюшку, чтоб ему в пекло угодить. И временных туда же!
Декреты Советской власти о мире, о земле, которые Иван привез с собой, касались всех кровно, о них речь шла больше всего. Матрос перечитывал их без устали, растолковывал дотошно, и это мужикам было особенно по душе.
